Неизвестно, сколько она пролежала, расстроенная и измученная бессонницей, но сна так и не было. В конце концов она обреченно подумала: «Ну и пусть» — и более уже не сопротивлялась беспорядочному столпотворению мыслей и воспоминаний, теснившихся в ее тяжелой и замутненной от усталости голове. Она опять видела Важенина и, рядом с ним представляя себя, она невольно задавалась вопросами: «Отчего они поженились?.. Что было общего между ней и этим Важениным?.. Что заставило их соединить свои такие несчастные сердца, не питавшие друг к другу — как она поняла только теперь, по прошествии вот уже десятка годов — даже крошечной доли любви? Что?..» И долго ворошила в памяти ушедшими навсегда из ее жизни полузабытыми, обрывочными, бессвязными картинами прожитых ими совместно лет, месяцев и даже часов, пока не обнаружилось в них нечто конкретное, хотя и туманное и не очень убедительное. Но какой-никакой, это все же был довод, и она поспешила заверить себя: «Да-да, это именно оттого и произошло, что все только и говорили кругом, смотрите, мол, смотрите, какая хорошенькая пара!.. Это-то и вскружило их безрассудные молодые головы, и они, лишь, однажды случайно оказавшиеся рядом, уже не могли избавиться от искушения всегда находиться вместе — сначала на людях, где бы они ни встретились: на танцах ли или на пляже, либо зимой на катке, либо просто у него во дворе, куда она частенько заворачивала скоротать вечерок в компании знакомых девчонок из техникума, с которыми она вместе училась, а потом уже — и с глазу на глаз. И как водится — скоро они увлеклись. И однажды осенним вечером, гуляя по скверу, она подвернула нечаянно ногу, а он подхватил ее на руки и, как она ни отбивалась, донес ее до самого общежития. Боже мой, с какой завистью смотрели на нее тогда повыскакивавшие отовсюду подружки!.. С этого дня он ухаживал за ней, словно бы за принцессой: одаривал ее цветами, куклами, всякими дорогими безделицами…
Так было до армии, так было и после, когда она дождалась его и вышла за него замуж. А два года спустя она родила ему девочку, а еще через два — она уже не узнавала его. Из милого, розовощекого мальчишки, всегда готового выполнить любое ее пожелание и даже каприз, готового всегда и во всем уступить, он прямо-таки на глазах превратился в неотесанного толстого мужичонку, угрюмого и своенравного: лицо его стало пористым, приобрело какой-то землистый оттенок, скулы раздались, и неприметные прежде щербинки под ними увеличились и побелели, и сделались похожими на вмятины от гороха. Теперь уже никто не восторгался, завидев их вместе — напротив, она все чаще и чаще ловила на себе недоуменные и даже сочувственные взгляды, и когда он изредка приглашал ее куда-нибудь прогуляться или посидеть, она следовала за ним скрепя сердце и втайне желала, чтобы он поскорее уехал в свою очередную командировку. А он уже и вовсе возвращался оттуда чужим. И ей до омерзения было противно, когда он притрагивался к ней своими жесткими, грубыми руками, тискал ее, жадно ломал против воли ее сопротивлявшееся тело, дыша ей прямо в лицо табачищем, от которого она задыхалась и все искала, куда увернуться. А потом украдкой от него плакала.
В ту пору она была далеко от мысли уйти от него и лелеяла еще в душе надежду, что вот он оставит, наконец, свои командировки, осядет, и тогда она снова привыкнет к нему, и он уже не будет ей так отвратителен. Она даже попробовала его уговорить бросить эту работу. Да куда там! И слушать не захотел.
И единственной отрадой для нее в жизни стала Мариночка. Оставались еще и подруги, но виделись они уже редко; пожалуй, чаще других захаживала только Анжелка, — и никогда при Важенине, видимо, чувствуя к нему какую-то смутную неприязнь. После недавнего развода с мужем она воротилась к матери и жила, как и в прежние беспокойные годы юности, опять по соседству, через пару подъездов. Счастливица эта Анжелка! Перед ней никогда не стояли проблемы семьи или мужа.
— Леночка, — любила она каждый раз утешать, — да ты же такая прелесть! ну что ты убиваешься! Мужик, он и должен быть ненамного красивее обезьяны. А что он постоянно в разъездах, так это же прекрасно! И времени у тебя вдосталь, и делаешь, что на ум взбредет — и никто тебя не контролирует, не опекает. А скучно, так заведи любовника. Хочешь, я тебя познакомлю? Есть один мальчик — во! Правда, немного застенчивый, но зато интересный… закачаешься! А главное — еще необкатанный, — ну, ты понимаешь, в каком это смысле…
— Вот еще! — отмахивалась Елена. — Ты что забыла — у меня же ребенок! Это ты у нас свободна, как ветер: куда хочу, туда и лечу. А я все-таки мать. А если он окажется подлым?..
Но однажды она все-таки не выдержала уговоров приятельницы и поддалась, решив про себя, что только посмотрит — и все! на этого загадочного мужчину, которого Анжелка не уставала превозносить, при всяком удобном случае перетасовывая его достоинства, словно бы чудесную, сказочную колоду карт.
Так они и встретились. Анжелка уготавливала ей в лице Михаила любовника, мальчика для утех, пока муж в командировке, а она нашла в Михаиле гораздо большее — что этой Анжелке и не снилось.
Со временем она поняла, что ее судьба — это он, и все, что у нее было прежде — было нелепейшим недоразумением. Она поражалась: как она когда-то могла вообразить, что любила Важенина?.. Разве можно провести хотя бы какую-нибудь параллель между ним, Михаилом, человеком уточненным, умным, внимательным, и этим мужиком-остолопом?..
Выходя из задумчивости, Елена приподнялась на локте и посмотрела на Михаила. Тусклое, сероватое освещение, падавшее с потолка от лампочки, завешанной слоем газеты, придавало чертам его слегка запрокинутого, сонного, красивого лица, дышавшего абсолютным покоем, какую-то таинственную расплывчатость. Словно это был он, Михаил, и в то же время — кто-то другой. Высокий открытый лоб его с отвалившимися назад волосами казался особенно громадным и чистым. Под дугами бровей, разделенные линией носа, затаились выпуклости глаз, прикрытые веками с черточками ресниц, точно неподвижно и зачарованно взиравшие внутрь себя. Все в его лице было как бы сокрыто тенью чего-то потустороннего. Одна лишь ямка на подбородке, та самая ямочка, от которой она была без ума, смело выглядывала на свет и словно бы так и просила ее потрогать. Насилу удерживая себя, чтобы не донести до нее палец и заодно не коснуться ноготком его губ, чуточку приоткрытых и испускающих почти неслышное, легкое, теплое дыхание, она вновь откинулась на подушку и отвернулась. На лице ее играла улыбка. «Нет, Мишенька, — сказала она мысленно, — зря ты опасаешься, что я могу вернуться к Важенину — пусть у него будет даже сотня квартир».
За окошком держалась та же черная, плотная и какая-то жирная до ослизлости тьма. Не было видно даже хозяйского дома.
На дворе что-то звякнуло. Елена вздрогнула: вспомнила свой кошмар, и тут же догадалась, что это, должно быть, собака. «Значит, ее неплотно закрыли», — подумала она, и, как бы в подтверждение ее мысли, через минуту собака зевнула, коротко, отрывисто подавая голос: «Оу-оу!» — и снова замолкла.
— Странно, — подумалось ей. — Что за причина гонит ее из будки? Может, она почуяла оттепель? Скорее бы уж, а то зима не зима: ночами морозы, а полднями грязь непролазная. А впрочем, какая разница, что зима, что весна! Все равно их мытарствам еще и конца не видать… А счастья-то хочется! Да где оно? Думала, уйдет от Важенина, этого вечного скитальца, что только надо решиться — вот оно, радуйся! А нет, не так. Да разве же можно обрести свое счастье под крышей чужого дома!.. Это они только терпят: деваться-то некуда… Вон, Мишина мама, Валентина Сергеевна, даже и дня не пожелала остаться. Приехала, посидела часок, благословила на жизнь да и засобиралась. Все на вокзал торопилась: как бы не опоздать… Спасибо, хоть почаевничала на дорожку! Пришлось отвезти. Да и правильно: куда бы ее положили?… «Две шаги налево, две шаги направо, шаг вперед и поворот!» — пришли на память слова какой-то вульгарной песенки, что под бренчанье гитары распевалась мальчишками из их общежития, когда она училась в техникуме, и она усмехнулась: сказано-то о них, об этой каморке. И стало грустно.
