Большие электронные часы в продолговатом футляре мерно и едва уловимо отсчитывали время. Налет нетронутой пыли лежал на всем: на мебели, на полу, на подоконнике. Когда-то в эту непритязательную однокомнатную квартирку, оставшуюся ему после матери, где каждая вещь еще сохраняла печать прикосновения ее рук, он привел новой хозяйкой свою Елену. То были трудные дни, какие-то, может, неправильные. С одной стороны — внезапная кончина родительницы, обряд похорон, траурная процессия, хотя и прошло уже достаточно месяцев, все еще явственно держались перед его внутренним взором и угнетали, сдавливали ему сердце, с другой — его окружали заботы жены, ее восторги, ее радости по поводу их уютного «гнездышка», далеко идущие планы. Жизнь постепенно налаживалась. Родилась дочка. Он уезжал в командировки, уже тосковал по своим, уже, кроме них, ему никого и ничего было не надо… А как он когда-то любил возвращаться! Летел сюда словно на крыльях! Знал, что его любят, ждут два самых дорогих ему человека… Теперь их нет.
Но удивительно, обнаружив лишь самую малость из гардероба жены и дочери, видимо, оставленную за ненадобностью, да кучу старых игрушек в кладовке, понемногу он успокоился: понял, что они живы и здравствуют, просто они куда-то ушли от него, а возможно, что и — к кому-то. Однако с облегчением пришла и досада, и обида на то, что ему предпочли кого-то другого. И становилось любопытно, кто же это такой, сманивший его жену, и чем же он может быть лучше его. Неужели же внешностью? — думал он, подсознательно уже предугадывая, что так оно и есть, сознавая, что сам-то он на красавчика как раз и не тянет. Но ведь это же не повод, чтобы семью разрушать! — не хотел он сдаваться. — Должно же быть что-то еще! И притом очень весомое!.. Быть может — деньги? Да нет, это глупо. Тому, что зарабатывает он, Важенин, позавидует и академик. Так что же тогда?.. Любовь?..
Через секунду он уже сумасшедше хохотал, удивляясь тому, что мог упустить из виду такую простую и извечную истину и размышлять, и, вероятно, с очень умным выражением на лице, о каких-то там денежных интересах, об академиках, о внешностях.
— Ох!.. Ох, и дурак! — стонал он, в изнеможении опускаясь на пол и тут же облегченно думая и о себе и о ней, что все это верно, что у такого бродяги, как он, и не может иначе сложиться семейная жизнь и что такие красивые женщины, как его Леночка, достойны иного, более лучшего, более красочного существования, с красивыми мужьями, автомобилями, театрами. — А я? Ну что — я? Что с меня взять? Ну неужели я не накопил бы ей на машину?! — с горечью бормотал он, сидя на полу и покачивая головой.
Потом живо, порывисто поднялся и подошел к трюмо. Внимательно, деталь за деталью обследовал себя с головы до ног и нашел, что и голова у него большая, несоразмерно телу, и скулы побиты рябью, и профиль — весь какой-то круглый, бабий. Да и весь он какой-то маленький, широкий, будто бы тумбочка. И так ему стало жалко себя, что он заплакал. Добрался до дивана и упал навзничь.
Плакать было приятно. На душе его становилось легко, грустно… И какая-то щемящая безмятежность охватывала его. Утирая лицо жестким, шершавым рукавом плаща, кусая губы и глядя в потолок, он силился вспомнить какую-нибудь самую злую, самую несправедливую обиду, нанесенную ему когда-либо Еленой, чтобы посильнее разбередить свою душевную рану, чтобы рассвирепеть, возненавидеть, проклясть, забыть!.. Но ничего не припомнилось. Были, разумеется, и перебранки, и ссоры, и размолвки, как и во всякой семье, но все это казалось теперь настолько далеким, мелким и незначительным. Всплыло лишь в памяти, как она сказала ему однажды: «Витенька, — да, именно так она и сказала, — Витенька, — ласково и печально, — перестал бы ты ездить по этим командировкам. Ведь мне не деньги твои нужны, мне нужен муж, и чтобы рядом, всегда — понимаешь?» А он вспылил, — то ли за обедом это происходило, то ли за ужином, — хрястнул ложкой об стол, вскочил, забегал по кухне, замахал руками, доказывая, что он и не мыслит себя без этой работы, без этих поездок, которые ей отчего-то так не по нраву, и что деньги здесь ни при чем, а если он ее не устраивает такой, какой есть, она вольна поискать себе другого мужа, который бы поцепче держался за ее подол. Глупец! Как он тогда высоко мнил о себе! Как был уверен в крепости ее любви! нерасторжимости семейных уз!.. А может, и не было за что его любить! И то, что они прожили вместе все эти годы — случайность?.. ошибка?..
Зазвонил телефон, взрывая тишину резким, оглушительным звоном.
— Она! — всполошился Важенин. — Это она!
— С приездом, Витюха! — жизнерадостно пробасило в трубке. — Это я, Сашка Проценко. Случайно увидел, как ты подкатил на тачке, и дай, думаю, звякну, — авось, повезет! Ну ты как? Может, сообразим?
«Иди ты к черту!» — чуть было не вырвалось у Важенина. Он никого не желал видеть в эту минуту, а этого пройдоху (хотя о друге грешно так говорить, но он этого заслуживает), готового за глоток бормотухи юлить перед тобой, точно собака, а завтра же и забыть — и подавно, но вовремя спохватился: как-никак, а Проценко все ж таки дворник и, возможно, что-нибудь знает.
Как это часто случается на юге, крепко и неожиданно ударившие с начала февраля морозы спустя неделю уже обернулись оттепелью. Стаяли снега, побежали вдоль дорожных бордюров грязными бурливыми ручейками. Обсыхая и парясь на солнце, зачернели над пронзительно чистыми небесами обнажившиеся корявые ветви. Капало с крыш. Еще вчера тепло и надежно одетые горожане ходили нараспашку в изящных демисезонных пальто или куртках и казались по-праздничному нарядными и беззаботными.
Переоделся и Важенин, с облегчением сменив давящий на плечи овчинный полушубок, в котором он проходил с того дня, как приехал, снова на плащ и все продолжал свои поиски. На хлопкопрядильной фабрике, где его супруга работала техником-технологом, ему сообщили, что она давно уже уволилась, пятнадцатого ноября. Это неприятно поразило его. На Новый год он провел несколько дней с семьей, и Елена выглядела тогда на удивление веселой. Она была ласкова и заботлива. Лучезарная улыбка ни на миг не оставляла ее сияющего личика, — они вместе наряжали для Мариночки елку. И она, его законная супруга, его Аленушка, и словом в те дни не обмолвилась, что не работает уже полтора месяца. Кроме того, она скрыла, что насовсем забрала дочь из детского сада, объяснив ее каждодневное домашнее пребывание тем, что она в отгулах и желает, чтобы девочка была с ней. Значит, она уже и тогда водила его за нос. И, конечно же, радовалась она тогда отнюдь не ему. Сознавать это было больно и тяжело, но что было делать!..
Мало-помалу, действуя через Анжелку, близкую ее приятельницу, бывшую когда-то свидетельницей на обряде их бракосочетания, Важенин разыскал и ее подруг. Но те и сами ничего не знали о ней и ничего не слышали. Или прикидывались таковыми, лишь бы не мешаться в чужие дела, разумно придерживаясь правила: моя хата с краю… Заявить в милицию было бы бестактным: а если она действительно ушла от него, чтобы быть с другим? Проценко же рассказал о каком-то незнакомце в коричневом, длинном, чуть ли не до пят, кожаном пальто и широкополой шляпе, несколько раз появлявшемся у них во дворе с наступлением сумерек. Это настораживало, однако, ничего не давало. Мыслимое ли дело отыскать человека по одежке, не зная ни его лица, ни имени.
— У него еще шарф был, вроде бы красный… тонкий такой… модный, — уточнял Проценко, многозначительно щурясь и поджимая губы.
Потом выклянчил себе на бутылку и ушел. Но к вечеру вернулся.
— Мы найдем их, Витюха! — кричал он, побагровев от водки, огромный, худой, шапка набекрень, и жилы на его шее вздувались, будто готовые лопнуть. — Они еще узнают Проценку! — грозил он куда-то кулаком. — Гадом буду, если не так!..
Нашумел, наобещал с три короба, да и не показывался больше. Как в воду канул. А закрепленный за ним участок улицы убирал уже кто-то другой.
И Важенин искал один.
