Она вошла в проходную с расположенной посередине пропускной вертушкой-турникетом, охватывающим коридорчик во всю ширину своими четырьмя железными, гнутыми двухдюймовыми трубками, дожелта истертыми поверху, и по привычке бросила взгляд на обширное стекло вахтерской.

Сидевшая за столом остролицая, сухонькая старушка в форменной шинели с красной повязкой на рукаве, провожая ее раскосыми мышастыми глазами, чему-то тонко, как бы с намеком улыбалась, раздвигая в усмешечке маленький морщинистый ротик. Она почувствовала невероятное раздражение и ненависть к своему бывшему мужу, звонившему ей от этой старухи, которая, конечно же, теперь обо всем информирована. В ярости потупив запылавшее лицо, с замиранием сердца она выскользнула за порог и тотчас увидела его. Важенин стоял в отдалении, рядом с оранжевыми «Жигулями» — видимо, на них он и приехал — и, о чем-то задумавшись, безотрывно смотрел в глубину простирающейся за дорогой клочковатой белой равнины. С наигранной неторопливостью она прошла несколько шагов вдоль ограды, чтобы не быть на виду у старухи-охранницы и остановилась: все, дальше она не двинется. Ему надо — пусть и подходит.

Важенин приблизился. Некоторое время они стояли молча, искоса поглядывая один на другого, и не знали, с чего им начать. Они были чужие.

— Как ты живешь? — полюбопытствовал Важенин, нарушая первым затянувшееся тягостное для обоих молчание; он хотел было прибавить: «Аленушка», — но язык не повернулся: лицо ее было сурово, брови сдвинуты, губы холодно сжаты, — и он сконфуженно кашлянул, поднеся руку ко рту: — Кхы-кхы!.. — Но вот она вскинула на него взгляд, и ему почудилось, что на глазах у нее — слезы. «Она раскаивается, — мелькнуло у него в мыслях, — она вернется! Теперь непременно!..» И не имея сил удержать распиравшее его ликование, он опустил глаза долу, и тихая, скрытая улыбка посетила его взопревшее от волнения лицо.

Но вдруг она вспыхнула.

— Зачем ты сюда явился? — спросила она требовательно и зло, будто бы плетью его перетянула.

— Я? — опешил он.

— Да, ты!

— Я думал…

— А ты не думай! — разгневанно вперила она в него взгляд. — Намучились, хватит! Думаешь, я не понимаю, почему ты так свои командировки обожаешь? Да потому что в каждом городе у тебя по жене! А может — и по две! и по три!.. Кто их считал!? — Она видела перед собой только его лицо — толстое, перекошенное, покрытое испариной, его трясущиеся, как холодец, жирные, серые щеки, его маленькие отвратительные глазки, которые от растерянности виновато бегали. Ничтожество! Слизняк! Вслух она чернила его, задыхаясь от обличений, а внутренне она смеялась над ним, хохотала, представив себе, что это ничтожество и в самом деле имело бы где-нибудь любовниц. Ей было смешно даже подумать об этом.

— Лена, Лена, — пытался он ее облагоразумить, — какие жены? Что ты такое мелешь?

— Нет, именно то! — взбешенно шипела она, срываясь моментами в крик. — Вот и живи теперь с ними! А про меня забудь! И про Мариночку! Нам тоже хочется жить!.. — Слизняк! Она уничтожит его! Она растопчет!.. — Слышишь ты? Никогда! никогда больше не появляйся мне на глаза! никогда! В конце концов, я тоже человек! И тоже имею право на счастье!.. — Она увидела, как он хватает ее за руку, и пыталась ее отдернуть. Но хватка его была ужасна. Она взвизгнула, зажмурилась и обомлела в ожидании, что он ее ударит. Затем она почувствовала, как он ломает ее пальцы, невольно сжавшиеся в кулак, и что-то холодное, угловатое, мелкое втискивается в него.

— Мариночка у меня, — прохрипело у нее над ухом.

— Как?! — встрепенулась она изумленно.

— Я уезжаю. Теперь уже навсегда, — Важенин повернулся и медленно, как в полусне, потащился от нее прочь.

Она смотрела на желтые латунные ключики, лежащие у нее на ладони, на брелок, на цепочку, ощущала их холод и металлическую тяжесть и ничего не соображала, за исключением того, что эти самые ключики, которые ей вложил в руку Важенин, были ключами квартиры, где она провела столько лет и откуда ушла. Наконец она опомнилась, подняла голову и увидела Важенина, когда тот уже, согнувшись, усаживался в кабину «Жигулей».

— Витя! — позвала она.

— Шмотки мои вышлешь по почте. Адрес я укажу, — произнес он, чуть обернувшись.

— Витя, подожди!

— У девочки есть дом, где она родилась, и нечего таскать ее где попало! Она не узелок с тряпками! — крикнул он с негодованием, и дверца захлопнулась.

— Витя, да подожди же! — Она шагнула вперед, высоко закинула руку с ключами и, движимая лихорадочной мыслью, что говорила что-то не то и что надо бы объясниться… чтоб по-хорошему… чтоб он понял, побежала наперерез выезжающей на дорогу машине, поскальзываясь и больно выворачивая ступни на обледенелых колдобинах.

— Витя, да подожди же! — кричала она. — Подожди!.. Ну нельзя же так! Витя-я-я!..

Но никто ее уже не слышал, — кроме старухи в шинели, прильнувшей изнутри проходной к маленькому продолговатому оконцу, — а машина уносилась все дальше и дальше, то теряясь из виду в низинах, то снова маяча оранжевым пятнышком на серой ленте дороги, оставляя позади и длинный железобетонный забор, и заводские корпуса за ним, и бесконечные — по другую сторону, укутанные мглой опускающегося вечера, неровные, занесенные снегами поля.

Свернув на кольцевое шоссе, машина въехала в город и помчалась к железнодорожному вокзалу.