Пока сюда ехали, девочка без умолку засыпала его вопросами: «Папа, а мама найдет нас?.. А она не заблудится?.. Мы ведь теперь хорошо будем жить?..» Так что Важенин уже в автобусе начал не без огорчения понимать, что дело, которое он затеял, далеко не закончено и одним только увозом к себе дочери не ограничится. В этом он еще больше убедился, когда за обедом Мариночка неохотно хлебнула из тарелки ячневой каши, приготовленной Важениным из магазинного брикета, и отложила ложку.
— К маме хочу, — заявила она.
Теперь она стояла, забравшись на стул, рядом с Важениным у окна, водила пальчиком по стеклу, и ее большие глаза, такие же серые, как и у матери, набухали слезами.
Важенин уже что только не делал: и распаковывал ей новую куклу, которую купил по приезде, показывая, как она вякает и раскрывает и закрывает глаза, выволок из недр кладовки ее старые игрушки и, протерев их на кухне, свалил посередине комнаты на ковер; Мариночка, вроде бы, и увлеклась, даже сияла довольством, начиная что-нибудь строить, но чуть поигравшись, откладывала все назад, насупливалась и надувала губки:
— К маме хочу.
— Но она на работе, — пробовал ее урезонить Важенин. — Она приедет к нам вечером.
— Не приедет, — парировала девочка. — Ее дядя Миша не пустит. Знаешь, как она его слушается!.. — и принималась плакать.
«А ведь и правда,» — в смятении думал Важенин, теперь уже совершенно не зная, как быть. С одной стороны ему не хотелось, чтобы Елена сюда приезжала: дочь теперь у него, а насчет всего остального, то — катись оно к черту! С другой — становилось очевидным, что без матери девочка жить у него не захочет, а с третьей — рождалась смутная, волнующая душу надежда, что если Елена приедет, то все еще образуется, и они вновь заживут вместе. И эта-то надежда в совокупности с жалостью к дочери, не перестававшей твердить, что она хочет к маме и лить свои чистые, ни в чем не повинные слезки, после долгих раздумий заставили его дать обещание, что сейчас же он соберется и поедет за матерью.
Но и здесь вставала проблема: как ее оставить одну?
Тогда он сел к телефону и набрал номер Анжелки, сохранившийся в его памяти еще со времен, когда они были довольно дружны, хотя саму ее, с некоторых пор интуитивно ее недолюбливая и избегая, он постепенно забыл, оборвав с ней всякие отношения, и вынужден был вспомнить о ней в связи с известными обстоятельствами лишь месяц назад. С того единственного раза они и не встречались.
Но Анжелка заговорила так, будто они виделись только вчера, а узнав, что Мариночка дома, бойко затараторила:
— Уже помирились? И Леночка у тебя? Не болеет? А то, говорят, в городе грипп. Представляешь, пошла в гастроном, а продавщицы — все, как одна, в марлевых масках!.. Ну позови ее, позови! Ой, мы так долго не разговаривали!..
Но Важенин отрицательно помотал головой, словно она могла его видеть, и сбивчиво, кое-как обрисовав ей сложившуюся ситуацию, попросил ее посидеть с Мариночкой часика два, покуда он съездит по одному важному делу.
Однако оказалось, что у нее гости — какие-то родственники, и она не может от них отойти.
— Ты уж извини меня, Витенька. Я б с удовольствием…
— Да чего уж там! — Важенин положил трубку и глубоко задумался. «Проценко…» — пришла ему мысль. Проценко когда-то имел семью; где-то в другом уголке города, у его бывшей жены, очень удачно вышедшей замуж вторично, как он сам утверждал, сидя в компаниях за бутылкой вина, подрастали его мальчик и девочка. Тоскуя по ним, преимущественно во хмелю, он находил какую-то восторженную радость, затевая с соседскими ребятишками игры, настраивая их на проказы, мастеря с ними бумажного змея или по силе возможности оборудуя для них двор, выбивая правдами и неправдами все необходимое у себя в жэке. Усердствовал он два раза в год. Вкатывался во двор самосвал, из кабины выпрыгивал он, Проценко, багровый, хмельной, матерился, не обращая внимания ни на млад, ни на стар, командуя шоферу, куда подавать, собирал ребятню попроворней, разделял их на несколько групп во главе с притащившимися следом такими же подвыпившими, как и он, жэковскими рабочими и, если дело происходило зимой, то смотришь — где только что ничего не было, под стукотню молотков и визжание ножовок дружными усилиями вырастали дощатые стены хоккейной коробки, сооружалась огромная ледяная гора, а если же летом — устанавливались исправные металлические качели, грибок, каруселька взамен уже обветшалых и пришедших в негодность: в песочнице, где, по его умильному выражению, целыми днями копошилась «мелочь пузатая», возникала новая груда чистейшего речного песка. Редко какой двор мог бы похвастать такой оснащенностью и таким дворником, относившимся явно спустя рукава к уборке своей территории, вечно захламленной и вызывающей справедливые, но бесполезные нарекания со стороны его обитателей, но зато столь ревностно содержащим игровую площадку. В отличие от взрослых, видевших в нем горького, неисправимого пьяницу, а в его деяниях только плоды последствий чрезмерного употребления вина и запрещавших своим ребятишкам к нему приближаться, дети его обожали, а так как вследствие возможностей своего могучего организма он никогда не напивался в стельку и не мог никого напугать, то, несмотря на запреты родителей, впрочем, по той или иной причине не сильно-то строгие, они вились возле него с утра и до вечера. Не являлась исключением и его дочь, Мариночка, которую Проценко, состоя в дружбе с отцом, на зависть другим баловал, пожалуй, несколько больше обыкновенного: то он ее на санках покатает, то с качели кого-нибудь сгонит, чтобы ее усадить…
— Я к маме хочу, — напомнила о себе дочь.
— Вот заладила! «К маме» да «к маме»! — проворчал недовольно Важенин. — В ту сараюшку, что ли?
— Да.
— Ты больше никогда туда не поедешь. И ложись спать. Дети после обеда спят, а ты все ходишь и ходишь. Смотри, как у тебя глазки опухли! Ну-ка, давай мы их вытрем.
Он сел перед ней на корточки, вытер ей мокрое личико и начал ее раздевать. Ему не очень-то хотелось связываться с Проценко: не так-то легко было доверить дочь хотя бы и другу, но все ж таки, что ни говори, а законченному выпивохе.
— Сегодня ты будешь спать у меня на постельке, — приговаривал он, расстегивая на дочери пуговицы. — Она у меня мягкая, теплая. А кроватку твою я привезу тебе завтра. А сейчас я поеду за мамой. Тебе же не страшно будет одной, правда ведь? Вон — какая ты уже большая…
— Страшно, — захныкала девочка. — Я поеду с тобой!
— А в сараюшке же тебе не было страшно!
— Ага тебе! — возразила девочка. — Там баба Вера была и Пират!
— Ну, ладно, ладно, — согласился Важенин. — Только не плачь. Я схожу за дядь Сашей. Может, он посидит.
Личико ее просветлело. Она тотчас же отстранила отцовские руки и заявила, что спать она уже не хочет, а что оденется и будет играть.
— Ну, как хочешь, — ответил Важенин.
Проценко жил на первом этаже этого же подъезда. Томимый бездеятельностью, а еще более безденежьем, так как скудную свою зарплату он проживал без остатка в какие-нибудь три-четыре дня, а потом неизвестно на что существовал, не имея в доме корочки хлеба, он угрюмо прохаживался из угла в угол и, останавливаясь у окна, бросал на заснеженный двор тоскливые взгляды.
Предложению друга он даже обрадовался.
— Я тебе говорил, что они найдутся! Я тебе говорил! — повторял он в восторге, когда они поднимались по лестнице.
— Снегу-то сколько насыпало! — улыбнулся Важенин. — Когда я за ними поехал, я и не думал, что столько навалит…
— Снег — это хорошо! Снег — это премиальные! Слушай, а ты молодец, — может, отметим?
— А дадут?
— Как — не дадут? Время-то уже четвертый…
Важенин вытащил на ходу портмоне, достал из него десятку и сунул ее в нагрудный кармашек его пиджака.
— Это тебе на похмелье. Но только потом — часика через два.
— А ты? — удивился Проценко.
— Я все. Я завязал. Сам видишь — с семьей надо налаживать… — На лице Важенина блуждала, подергивая ему губы, почти что счастливая, сдерживаемая через силу улыбка.
