вывести меня наружу, где родственной иерархией определялась близость к торту. Я

потерялась в себе и зависла позади всех. В действительности я не хотела торт. Меня

выворачивало наизнанку уже несколько дней, я боролась с головной болью, ощущая

болезненность в теле, однако я вынуждена была действовать так, как будто десерт имел

для меня значение.

Моя мать и отец стояли у торта, улыбаясь профессиональному фотографу. Он носил

журналистский пропуск «ЛА Таймс». Камера и близко не подходила ко мне, но я

чувствовала себя выставленной напоказ. Они захотят сделать фотографию со мной, а я не

могла. Я просто не могла. Я хотела оставаться относительно неизвестной миру, но люди

читают страницы новостей о президентстве Рейгана, Бейруте, закрытии «Студии 54»1 и

знаменитостях Голливуда. После этого, но до биржевых котировок, идут страницы из

жизни общества: свадьбы, годовщины, некрологи.

Мой отец постучал ложечкой по стеклу своего стакана с виски. Он был выше метра

восьмидесяти и выглядел во всех отношениях олигархом, которым он и являлся, с копной

темно-рыжих волос на голове. Волосы моей матери были скорее красновато-клубничного

оттенка, и она высоко держала голову, когда он был рядом. Той ночью, в частности, она

сияла немного ярче.

Гости притихли, и даже фотограф опустил свою камеру, когда папа поднял свой

виски.

— Дамы и господа, — сказал он, демонстративно обращаясь к концу зала, —

спасибо, что пришли. И, я надеюсь, вы хорошо проводите время, отмечая событие — мою

годовщину с моей прекрасной женой.

Хор звяканья усилился, в то время как больше ложек встретились с бокалами.

Я подумала: чудесный звук, им надо попробовать его в студии!

В носу защипало, и я практически заплакала, но мой отец быстро поцеловал мать и

вернулся к своей речи.

— У нас есть объявление!

— Мы хотим услышать его, Деклан!

— Слушаем! Слушаем!

— Эйлин собирается сделать меня отцом в восьмой раз!

— Отвали от неё, бога ради!

Крик из задней части вызвал громкий смех и поздравления каждого, кроме детей,

которые не понимали этого.

Кроме меня. Но ведь я не ребенок. Никогда не была им и никогда не буду.

Фотограф начал снимать снова. Папа и мама сказали, что мы должны встать позади

стола, так чтобы мы все улыбались для фотографии в завтрашней газете, но я не могла.

Я достигла своего предела. Складывалось ощущение, будто бы я гнала около ста

миль в час, и без предупреждения в дюйме от меня появилась кирпичная стена.

Этим утром я сделала тест на беременность. Я спрятала его, даже не взглянув, и

решила, что не стану думать об этом до окончания вечеринки. Притворилась, что ничего

плохого со мной не происходит, но с другой стороны, ничего плохого со мной раньше и не

случалось.

Я купила тест практически в шутку, поскольку мои месячные не были регулярными.

Но это было не смешно.

Непреодолимое стремление увидеть результат стало для меня большим грузом и

действовало, словно бомба замедленного действия. Мне нужно было спрятаться, прежде

чем осколки искромсали бы меня изнутри.

28

Моя комната была расположена примерно в трех минутах ходьбы через весь дом, и я

воспользовалась этим и побежала, скользя по мраморному полу и поправляя себя на ходу.

К тому времени, как я достигла коридора, я зарыдала. Где-то по пути в комнату я

сдалась… Всё…

О боже… о… боже… о… боже.

Я была здравомыслящим человеком. Я знала, что у меня есть варианты, и первым

шагом к их изучению было — выяснить, что происходит. Тошнота и головные боли.

Чувствительные сиськи и живот. Ощущение в основании моих бедер, что что-то

происходит. Я должна была вычеркнуть беременность из списка, чтобы я могла двигаться

к следующему варианту, однако я знала, что не могла просто вычеркнуть это дерьмо из

списка. Я просто знала.

И когда они объявили об очередной маминой беременности, я не могла больше ждать

и секунды.

Когда я добралась до своей комнаты, затаив дыхание в своем бледно-голубом платье,

я распахнула аптечный шкафчик, в который положила небольшую пластмассовую баночку.

«Если жидкость была бы одного цвета, я могла бы забыть обо всём. Если в ней

было коричневое кольцо…»

— С тобой всё в порядке?

Я развернулась в сторону голоса, доносившегося из дверного проёма, при этом

заслоняя спиной открытый шкафчик. Мой отец стоял в дверях, проталкиваясь вперед

после его бега вверх по лестнице.

— Всё нормально, — ответила я.

— Твоя мать думает, что новости дались тебе нелегко. Я сказал ей, что ты сделана из

стали, — в его улыбке сияла стопроцентная гордость.

— Я просто не то съела, что-то испорченное.

Развернувшись, я схватилась за дверцу аптечного шкафчика и захлопнула его, но она

отскочила обратно, оставляя внутреннюю часть приоткрытой на дюйм. Я повернулась

обратно к отцу, надеясь, что не расплескала жидкость. Пряча пипетку и трубочку теста, я

чувствовала себя, как в лабораторном классе. Мне не хотелось делать всё снова. И я не

хотела, чтобы папа увидел это. И я также не хотела быть беременной. Мне хотелось

перемотать всё это назад, чтобы я не сделала глупейшую ошибку в своей жизни.

— Ты была так занята со своими внеклассными занятиями, что твоя мать волнуется,

— он перестал смотреть мне в глаза и взглянул на аптечный шкафчик. Он не смотрел в

зеркало. Глаза проследили за край и скользили туда-сюда.

— Я немного устала. Я могу пропустить торт?

— Возвращайся фотографироваться через полчаса.

Его резкий ответ означал приказ. Я могла быть зеленой и находиться при смерти, но

от меня ожидали, что я буду улыбаться в камеру.

— Хорошо, — я хотела, чтобы он ушел.

Он перевел свой взгляд на мое лицо, сканируя его. Я чувствовала себя сделанной из

тонкого изящного стекла — полого и прозрачного. Слишком красивая. Слишком

изысканная. Стою чересчур дорого, чтобы быть сломанной любым, о ком я когда-либо

заботилась, чтобы огорчиться по поводу потери.

Я склонила голову и обошла его, направляясь к двери, где обещанный комфорт

кровати ждал меня. Он должен будет последовать за мной и оставить меня на тридцать

минут. Я могла бы сделать много чего успокаивающего за полчаса.

Я только наступила на ковер в своей комнате. Он был сиреневым и серым. И на

втором шаге цвета превратились в шерстяное пятно, когда я снова влипла, и всё

завертелось.

Отец покраснел как помидор. Он схватил чистый пластмассовый пузырек в левую

руку, в то время как правой — схватил меня за руку.

29

— Что это?

— Ты делаешь мне больно, — я попробовала вывернуться, но он схватил меня ещё

сильней.

— Что ты сделала?

Я была так испугана, что едва могла соображать. Мой отец никогда не поднимал на

меня руку, но я всегда знала, что там был бескрайний океан жестокого потенциала под

этим его внешне гладким лоском: холодное, глубокое море, которое казалось

безмятежным, но всегда угрожающим.

— Он отрицательный, — закричала я, не зная, было ли это действительно так. Я не

взглянула на пузырек, прежде чем он вошел.

— Этот? — он повернул пузырек ко мне, открывая его верхушку моему взгляду.

Желтая жидкость опустилась вниз. Внизу расползалось коричневое кольцо более

толстой мембраны, собирающееся в овал, прежде чем стать трапециевидной формы

обвинительным заключением.

У меня не было ни ответа, ни оправдания или причины — ничего, кроме объяснения,

чем я занималась в свободное время, которое, я была уверена, он не желал бы услышать.

— Кто он? — рычал папа.

«Не было ли это вопросом года?»