Вздохнув, я ступил на первую плиту. 'Быстрая', на ней нельзя было задерживаться дольше трех секунд - и я ступил на вторую справа, плиту вечного голода. Она активировалась с промежутками в тридцать секунд, и у меня было время, чтобы пройти дальше.
Лабиринт, столь не проходимый для других, был детской игрой - ведь он сам подсказывал мне нужный путь, подсвечивая его и выставляя нужные плиты. Ему было не интересно убить первого посетителя за долгие сотни лет простейшими ловушками, и плиты десятой сотни тонко щерились улыбками вдали, становясь все ближе. Вторая, третья, четвертая сотня - лабиринт не может удержать того, кто видит его насквозь. И, что куда более важно, лабиринт не может удержать того, кого удерживать не хочет.
Порой я натыкался на скелеты тех, кто пытался пройти лабиринт, не имея на то разрешения - они оставались на наиболее заметных плитах, будто бы Храм сам выставлял их тела напоказ в предупреждение следующим поколениям. Порой я запинался - когда в одном месте оказывались однозначно смертельные плиты, но всякий раз находился выход, пусть даже и в последний миг. Лабиринт играл со мной, подбрасывая все новые и новые ловушки. Он будто бы красовался, являя глазу все более и более сложные чары. Плиты бесконечного золота, плиты спасения, плиты света, плиты тьмы - в Лабиринте было все. Однажды я даже заметил плиту Вавилона - любой ступивший на нее оказался бы обладателем всех сокровищ мира, что когда-либо существовали или будут существовать. Жаль только, что сойти с этой плиты он никогда бы не смог.
Седьмая и восьмая сотня - здесь кончались простые ловушки, и начинался совсем иной путь - путь души. Плиты, наступив на которые, человек бы получил то, чего жаждет больше всего. Плиты, воплощавшие худшие кошмары, плиты, вырывавшие эйдос или лишавшие крыльев. Плиты, менявшие суть - светлый, наступив на них, стал бы темным, а некромаг - магом жизни. Плиты, обнулявшие силы наступившего. Были даже плиты, менявшие характер - зеркально обращая комплексы, превращая наступившего в свою противоположность... Или в то, что он ненавидит больше всего.
Восемьсот девяносто девятая плита. Последняя, известная мне. Пройденные плиты мягко усмехались за спиной, переливаясь на свету. У меня не было сомнений в том, что мне позволили пройти, слегка подталкивая в спину. Плиты отсутствующего цвета, плиты иных миров и пространств - они не могли существовать, но упорно отрицали это. У меня не было ключа к ним, я не знал, что меня ждет, когда я ступлю на них. Девятьсот плит лабиринта уже показали все, что укладывались в мое представление о возможном. Значит, осталось невозможное.
Плита под моими ногами угрожающе замерцала, не оставив мне иного выхода - и я ступил вперед. Ступил в неизвестность. Ступил туда, куда ступать не стоило.
Сознание разрывается на куски. Калейдоскоп отражений, бесконечный и неограниченный, раскрывается миллиардами зеркал, и я теряю себя в бесконечных лабиринтах.
Изумруды, яркие, словно кислота
- Квартира - моя! - крик мужчины в изрядном подпитии отражается от стен. - Где ты была, когда умирала мать? Я сидел с ней, меняя капельницы, пока ты трахалась с половиной города! А теперь твой недомуж тебя кинул, и ты со своим выродком притащилась сюда, и пытаешь отсудить у меня половину дома!
Почему они кричат?
- Мне нужно где-то жить! - Зозо не спала уже третьи сутки. Вскоре после родов ее муж исчез, не выдержав жизни с маленьким ребенком и загуляв. - И половина квартиры - моя!
Молодая женщина не понимала, почему на нее свалились эти беды, и почему брат вместо того, чтобы помочь, обливает презрением.
- А чем ты думала, когда рожала?! - голос Эди только набирал силу, и уже разбился о стену первый бокал. - Ни работы, ни своей квартиры, ни денег - только муж, которого ты и знала месяц. Не было бабла на презервативы? Не могла сделать аборт?
В жизнь Эди, только начавшую налаживаться после смерти матери, снова влезала тупоголовая старшая сестра. Ему было всего двадцать четыре, он уже закончил универ и к нему почти переехала девушка - как в дом, его дом, притащилась конченая дура, отобрав комнату, за которую ему платили аренду.
Чем я им помешал?
Золотоволосый мальчик четырех лет сжимается за диваном, прячась от громких голосов. До него никому нет дела, и он не понимает, что он делает не так - ведь мама с папой только пару дней назад были вместе. Он еще не осознавал, что произошло, но понимал, что в чем-то виноват,
Почему?
Калейдоскоп открывается бесчисленным множеством граней, и на смену тьме приходят изумруды. Яркие, словно кислота.
Школьный класс переполнен - почти сорок человек, страна еще не отошла от бума рождаемости, а финансирование школ уже сократилось. Это чувствовалось во всем - в хитрых глазах директора, закрывшего под замок новые компьютеры, купленные на родительские деньги, чтобы продать их на сторону через какое-то время. В усталых лицах учителей советской закалки, не понимающих, как и на что им дальше жить, но продолжавших выполнять свою работу. В фигурах молодых, злобных учителей, пошедших в образование потому, что не хватило баллов на более престижный факультет, и оказавшихся в школе потому, что не смогли устроиться получше. Они ненавидят и школу, и детей, и собственные жизни.
Это даже заметно среди учеников, разделившихся на касты. Те, чьим родителям не хватило денег на более престижную школу, но ставшие элитой в этой. Окружавшие их дети, ставшие добровольной прислугой и рабочей силой - у них не было родительской протекции, но были полезные навыки или имущество вроде свободной квартиры. И несколько травимых изгоев - тех, кто оказался слишком умен или слишком глуп, слишком странен и независим или чьи родители оказались слишком бедными.
Золотоволосый мальчик сидит за дальней партой, конспектируя урок. Ему всегда нравилась биология, и он был погружен в рассказ усталого учителя. Волосы уже отрасли до лопаток, а одежда была порядочно поношена и потрепана. Этого хватило, чтобы сделать его изгоем.
Он - единственный, кто слушает учителя. Остальных куда больше интересуют телефоны или общение. Они даже не пытаются использовать записки, давно уже говоря в полный голос, и пожилая учительница не имеет ни сил, ни желания привести их к порядку. Она отрабатывала свой урок, и думала только о том, как распределит зарплату и как заполнит очередную порцию бессмысленных бумаг, пришедших из министерства.
В затылок мальчика прилетает бумажка, обмакнутая в чернила, и он отрывается от записок, чтобы услышать громкий смех гораздо лучше одетого парня. По лбу стекают чернильные потеки, а записи безнадежно испорчены.
- Почему они ведут себя так?
Уроки закончились, и мальчик, не успевший вернутся домой, приперт к дальней школы. Его окружает стайка сверстников и несколько парней постарше. Он загнан в угол, но еще не умеет скалиться.
- Говорят, твоя мать - шлюха, Буслаев, - он отворачивается. Его мать давно ищет мужа, и в своих блужданиях давно приобрела совершенно определенную репутацию.
Окружившая его стайка гогочет, словно услышав хорошую шутку.
- Иди к дьяволу, Мартынов, - он отвечает, но лицо стоящего перед ним подростка щерится в оскале, и его вбивает в стену пинок по ребрам. Затылок врезается в стену, и он почти теряет сознание - этот парень почти на три года старше, и гораздо сильнее.
- Что я им сделал?
В этот день Мефодий увидел изумруды в первый раз.
Калейдоскоп сияет тысячами красок, открывая все новые и новые грани.
На улице стоит ночь. Мальчик семи лет держит в руках нож, стащенный у дяди. Тот легко помещается в рукав, и взгляды редких прохожих не замечают его. В руках у золотоволосого ребенка пакет, из которого торчат ласты - и люди проходят мимо, ведь что может быть обычнее занимающегося плаванием мальчика рядом с бассейном?
Наконец мальчик что-то замечает, и уходит во дворы, бросая пакет на скамейку. Там темно - еще темнее, чем у дороги, и только один фонарь у подъезда приносит свет. Глаза золотоволосого мальчка горят, словно изумруды.
