— Княжинька наша!.. Милая!.. Проснулась!

И душевным, светлым, любовным движением обхватила ее Гризли, прижала к груди и поцеловала крепким поцелуем. Слезы брызнули у ней из глаз одним мощным порывом поднялась она с постели и перекрестилась большим крестом.

— Господи! Слава Тебе!

А перед ней на коленях стоят и старцы, и дети, и убогие старушки, и все плачут, и все молятся, крестятся.

— Господи! Слава Тебе!

Сияет жаркий, летний день в ясном голубом небе и ярко трепещет жизнь кругом, в благодатной стране, под жарким солнцем красивого юга.

И Гризли, невидимая, вся одетая этим голубым, ласковым воздухом, летит, несется над голубым, спокойным морем… Она любуется чудной картиной гармонии, которая развернулась перед ней, как радужный спектр, в чудном, согласном сочетании красивых, нежащих глаз красок.

Она любуется и не знает, что вся эта картина уже не существует в настоящем, что она вызвана из далекого древнего мира.

Летит Гризли и чудные горы, погруженные в голубой, прозрачный туман, встают перед ней. Они и теперь стоят, неизменные, спустя десять столетий. Темнеют кипарисовые и миртовые рощи, сереют серой зеленью оливковые сады. Всюду сила красоты, и люди дополняют эту красоту своим творчеством. Всюду высятся белые, мраморные, многоколонные общественные здания и храмы. Всюду бросается в глаза невиданная красота нагого человеческого тела, в белых мраморных статуях. Гордые пальмы качают свои роскошные, ажурные, страусовые вершины над белыми портиками и храмами, а голубое море, тихо, с ласковым шумом, плещет в красивый берег.

Подлетает Гризли к длинному величественному зданию, перед которым высится большая статуя змея, из черного мрамора; этот змей всполз на дерево, а красивая молодая женщина стоить на коленях и поит этого змея из большой мраморной чаши.

Из этой чаши подается благодатное исцеление всем страждущим немощами и тяжелыми недугами.

Гризли входит в длинное здание, перистиль которого поддерживают красивые, солидные, величавые мраморные колонны. И над самым входом высится бюст старика, с умным, думающим лицом, бюст обвитый также змеями. Гризли знает чей это бюст, и что все здание посвящено излечению больных, что в нем царствует благодетельная врачующая сила.

Она тихо, невидимкой, влетает в высокие просторные залы, потолок которых поддерживают красивые колонны. В этих залах не слышно стенаний, не слышно криков больных. Все совершается молча, таинственно. Молча ходят врачи и прислужники. Молча подходят они к больному. Врач простирает над ним руки, из которых выходит врачующая сила, и больной засыпает благодатным целительным сном. Гризли хорошо знаком этот сон. Она и теперь объята им и спит там, далеко в её старом княжеском доме. Она вполне понимает и сознает, что этого сильного и верного лечения недостает теперь людям, что оно давно заброшено, как сумасбродное, заброшено вместе с красивым мраморным античным миром. Люди оставили от этого мира только эту красоту и пренебрегли всем полезным.

Тихо вылетает она из мраморных зал, наполненных больными. Голубой воздух, яркий солнечный свет и темная зелень окружают ее. Как хороши далёкие дали и эти беломраморные домики среди олив, олеандров и лавров. Вся эта страна, как красивая сказка, как музыка моря и неба ласкает человека…

Летит Гризли над дорогой и видит, как целая толпа людей везет прекрасную, колоссальную мраморную статую. Они впряглись вместе с волами, буйволами и ослами в длинные крепкия дроги на толстых колесах кругах. Все эти люди оборванные, грязные, почти голые нацепили на себя веревки и лямки и тянут громадную тяжесть в несколько сотен пудов, тянут в гору, под жарким южным солнцем, на его немилосердном припеке; а суровые распорядители погоняют их, бьют длинными ремнями из крепкой буйволовой кожи и громко щелкают бичи по голым, окровавленным, облитым потом спинам. И каждый удар их с болью отзывается в сердце Гризли.

— Не бейте их! — силится она сказать. — Ведь это люди! братья ваши! Зачем же вы их употребляется на непосильную, скотскую работу!

Но не слышат люди этого голоса сердца, и тянется медленно в гору вся эта процессия. Мотают головами волы и буйволы, гремят, звенят тяжелые медные цепи, которыми скреплены дроги.

Кучка людей стоит в стороне от дороги.

— Это везут, — говорит один, — новую статую Афродиты к патрицию Галикарху… в его новую виллу.

— Вот там, на этой вилле, — говорит молодой курчавый парен, — собраны дива разные… Там статуи и бронза невиданный, и занавеси из пурпура, и везде блестит акалийский, бледно-розовый мрамор, и золото — много золота.

— Да! — говорит старик: — у сатрапа Галикарха много золота и много рабов…

— Мама! — говорит маленький ребенок матери: — зачем же их так бьют?.. Посмотри! У этого кровь течет по спине… Ведь им больно…

— Так надо! — говорит мать. — Если бы хорошо работали, то не били бы их…

И тускнеет перед Гризли вес этот чудный мир красоты и гармонии.

— Там, где сердце бесчеловечно, там нет гармонии! — шепчет она и летит дальше, дальше от этих голубых гор, от этого синего моря, от чудных белых мраморов, роз, олеандров и азалий…

Ей представляются все эти несчастные илоты-рабы, которые устраивают этот дивный мир гармонии. — Он куплен их слезами и кровью…

И видит она, как все эти забитые и задавленные молятся Богу-освободителю, молятся, в темных тайниках, в катакомбах, в подземных расщелинах и пещерах… Они молятся всем жаром души, всем пылом сердца…

И, тихий, неведомый голос повелительно и властно шепчет над ухом Гризли, шепчет, твердит одно и тоже.

— Тяжелы страданья!.. Сладостно освобождение!.. Не вкусишь горького, не узнаешь сладкого!

И тихо, но повелительно в вышинах надзвездных звучит призывный, любящий голос:

«Придите ко мне все труждающиеся и обремененные и Аз упокою вы!»…

И незаметно влетает она в другие широты, далёкие от красивого жаркого юга… Везде кишат люди… ползают, копошатся…

Подлетает она к многолюдному городу. Как громадный муравейник разлегся он на многие версты и весь он окутан сизым дымом и черной копотью. Валит дым клубами из высоких труб. Небольшие, но высокие домики стоят, как кирпичные ящики, и всюду трубы, трубы, мириады труб… Черные закопчённые проволоки тянутся во все стороны, длинные, черные хлопья копоти висят с них. И солнце не светит сквозь облака черного дыма…

«Здесь нет красоты!» — думает Гризли. — «Здесь жизнь упорного труда»… И летит она по главной широкой улице города. — Ярко освещена улица электрическим светом. Ярко горят его лампы в роскошных салонах и магазинах… И блестят в них бриллиантовыми огнями граненый хрусталь, бронза и золото, серебро и алюминий — дорогия, нарядные ткани таких нежных, приятных цветов.

Но отчего же сквозь грохот экипажей звучит какая-то жалобная нота, откуда долетают эти крики страдания?…

Гризли поворачивает в сторону, за несколько домов от этой нарядной роскоши и блеска, и сразу, резко изменяется картина. В высоких домах и грязь, и вонь, и бедная тяжелая жизнь в непосильном труде… И дети. — бедные дети! — худые, оборванные, грязные… обвернутые в лохмотья…

Господи! — думает Гризли: — ведь для них только начинается жизнь!..

И летит она дальше, прочь от этого грязного золота, от этого фальшивого света большего города… Туда на простор загородной жизни… Но и там, за городом, дымят, коптят длинные трубы и в длинных, длинных многоэтажных зданиях стонут и надрываются дети от непосильного труда… Они выходят из этих зданий: грязные, закопчённые, худые… их выпустили отдохнуть, погулять, поиграть. Но ни отдых, ни игры, не соблазняют душу измученных тяжелым трудом… Молча стоят они, опустив головы…

Дальше! Прочь от этой тяжелой картины. Дальше летит Гризли, на простор сельской жизни, нетронутой природы… Вот прекрасные коттеджи, красивые загородные дома и дворцы, чудные парки, блестящие экипажи… Но рядом с этими дворцами и парками, убогие, полуразвалившиеся лачуги и в этих лачугах живут всё те же— бедные, убогие, не имеющие ни угла, ни куска хлеба, — над ростом, которого они так трудятся усердно… Стоны раздаются из этих убогих лачуг… И не доходят эти стоны до раззолоченных дворцов, до прекрасных, красивых коттеджей……