Проходят часы, солнце тихо всплывает на светлое небо. Яркий весенний день играет в воздухе… А барышня-благодетельница спит крепко, тяжелым нехорошим сном.

Давно уже шепчется старый, седой, дряхлый камердинер Лукич, с молоденькой свеженькой Анни. Давно уже коровница принесла парного молока. Давно старая пекарка Акулина принесла горячего печенья… Несколько раз Анни входила в спальню к княжне и принималась будить ее, но спит милая княжна или лежит недвижимо… как мертвая.

Приготовила Анни вместе с старой прачкой белое кружевное платье — любимое платье Гризли. Давно они стараются разбудить ее и не могут…

Наконец идет Лукич к барину, нареченному брату княжны, и со страхом стучит в запертые двери, нарушает его властный приказ: не мешать ему ни под каким видом!..

Угрюмый, рассерженный выглядывает барин.

— Что надо?..

— Не можем добудиться… барышни княжны… Гринезильды… Иоанновны… А сегодня рожденый день их…

И, наскоро одевшись, идет барин в старый дом прямо в спальню Гризли, а спальня полна народу. Плач и стон в ней. Лежит Гризли словно мертвая…

— Подите все вон! — топает барин. — Вон!.. — И все плачущие в ужасе разбегаются… Гриша запирает за ними двери. Он прямо подходит к спящей и устремляет на нее пристальный, повелительный взгляд, с твердым желанием пробудить ее.

Но не движется ни один мускул бескровного лица, не дрогнут красивые, черные, приподнятые кверху брови. Спящая спит сном непробудным.

Гриша приподымает руки и устремляет их на Гризли. Он делает ими плавные движения. Он старается снять с неё тяжелый сон. Все мускулы его напрягаются, как в статуе Лаокона. Холодный пот выступил на его высоком лбу.

Но лежит и не движется его названная сестра, лежит точно прекрасная мраморная статуя.

— Проснись! — приказывает он. — Проснись! — И все волосы на голове его поднимаются дыбом. Его глаза мечут целые потоки таинственной силы.

Ко ничего не могут сделать эти потоки. Неподвижна его спящая названная сестра. Бессильна вся его сила разбудить ее.

С ужасом, весь дрожа, опускает он руки. Медленно повертывается, выходит из спальни, запирает дрожащими руками двери и приказывает строго-настрого: не будить ее до вечера!..

И идет он, опустив голову, и думает тяжелую думу.

Вот уже в четвертый раз она упорно противится его воле. В четвертый раз он не может вернуть к ней животворящего духа жизни… И страшно, и досадно его самолюбию.

И ужасная мысль, как грозное привидение, заходить в его душу.

— «А что, если этот дух жизни никогда уже не вернется к ней!..»

И замирает его сердце в нестерпимом ужасе.

Но одно не может решить он; что сильнее в этом сердце: страх ли потерять в ней существо, которое его так крепко, сильно, беззаветно любит… которому он так много обязан, или страх потерять в ней дорогой субъект для его опытов… для его открытий…

Давно уже, еще в те годы, когда молодая жизнь берет полновластно дань со всех, в которых кипит и бьет она молодым горячим ключом, он встал на перекор ей, на перекор природе. В уединенной тихой жизни он избежал приманок плоти, раздражений крови и нервов и сказал себе твердо:

— Все это вздор и суета!.. Есть глубокое и важное… Есть истина и её мощный голос не должен быть заглушен суетными приманками плотской жизни.

В 18, 20 лет он был уже аскетом и стоиком.

И этого мало. Он вырвал из когтей суетной жизни и свою названную сестру, богатства которой служили и служат ему для его научных опытов и работ.

С жаждой знаний, с глубокой верой в то, что это знание единственное благо жизни, он странствовал в чужих краях. И всюду сопровождала его неизменная, верная Гризли.

Он изучил философию и медицину, историю и математику. Он прослушал курсы всех европейских знаменитостей и пришёл к одному страшному выводу…

— Вздор и ничтожество все человеческие науки!.. Есть одна наука — великая, глубокая — таинственная. Люди нанесли в нее всякого вздора и грязи собственных личных мнений и тщеславия. Надо очистить ее и глубже, глубже проникнут в её тайники. Эта наука великая, наука всею. Наука механизма природы, наука тайников человеческой души, познания чего-то, что, говорят, не постижимо для человека и висит в воздухе вечной, недосягаемой тайной…

И он проникнет в эту тайну. Он чувствует в себе достаточно силы, гордости его ума, чтобы снизойти с высоты его в глубокие тайники этой науки…

Он видел явления этой природной силы в его Гризли. Эти явления в первый раз открыли ему таинственный мир, и он с тех пор стремится в него всей душой и отдает ему все свои силы.

Он чувствует, что такого существа, как его Гризли, он не найдет вторично. Он бережет ее, как святыню. Он дорожит её жизнью больше собственной жизни. Он удаляет от неё все, что может влиять на чистоту и полное спокойствие, безмятежие её души. И все это делается не ради любви к ней, не из глубокого братского чувства, а только как потребность его гордого, независимого ума.

Он дорожит ею, как дорожат научным инструментом, как доктор дорожит интересным больным, над которым он может производить свои исследования. И он не скрывает от неё этих отношений… А она… она — любит его так глубоко и беззаветно.

Порой в редкие минуты душевного просветления она спрашивает себя:

— Да что же она любит в нем? Какая неведомая сила влечет ее к нему?… — И ничего не может объяснить, как ни старается.

Перед ней проходили длинные вереницы блестящих молодых людей и талантов.

Она вспомнила поэтов, ученых, художников, с которыми встречалась в чужих землях… Она увлекалась силой их таланта, поклонялась глубине их мысли, любовалась их произведениями, заслушивалась их вдохновенной музыки… Но достаточно было кому-нибудь из них бросить на нее нескромный взгляд страсти, почувствовать к ней влечение в глубине сердца… и тотчас же неприязненное чувство отвращения являлось в её сердце…

Она сравнивала его чуть не с каждым из этих талантливых людей… Но при этом сравнения тотчас же неодолимый страх сжимал её сердце. Ей было тяжело поднимать нож холодного анализа, рассудочного сравнения над тем, к уму которого она относилась с такой беззаветной верой, с таким твердым упованьем… Она с ужасом отворачивалась от своей мысли и старалась заглушить ее…

Проснулась Гризли. Вернулась к тяжелой, земной жизни… и вернул ее не Гриша, а малый ребенок.

Ушел Гриша, и мало-помалу спальня Гризли опять наполнилась.

Вошли в нее убогие и немощные старики и старухи. Внесли и ввели бабушки своих внуков и внучек. Все они молятся, крестятся.

— Создай, Боже, милость!.. Верни к жизни нашу барышню, княжну благодетельницу!..

Тихий, сдержанный стон и рыдания носятся в роскошной княжеской спальне.

Старухи глядят и дивуются невиданной роскоши.

— Господи! Господи! — думают они. — Всюду золотой Бархат и шелк… Всюду кружева, да зеркала!!

Не дивуется одна девочка. Грустно стоит она у самой постели Гризли и неподвижно, с ужасом смотрит на мертвенное лицо доброй барышни. И ей жаль эту барышню, эту княжну, добрую и милую… Она держит в руках богатую и нарядную куклу… Эту куклу подарила ей Гризли. И все сердце её теперь сжато от ужаса… «Спит она, — думает она, — спит милая добрая княжна… И что такое смерть?..»

А бабушка стоит перед ней на коленях и молится, и плачет.

Встала она с колен. Встала, подняла она девочку на руки.

— Поди, Машуточка! — шепчет она сквозь слезы. — Поди простись с ней… С нашей княженькой благостной…

И подносит она ее к Гризли.

— Поди! — шепчет она, — поцелуй её ручки…

В ужасе замерли все, стоявшие в спальне. Думают: «какая старуха дерзостная!».

А Машутка горько плачет. Вдруг прихлынули к её сердцу эти слезы жалости… И рыдает она, и целует похолоделые руки Гризли. Тянется поцеловать личико доброй, любимей барышни.

С рыданием припадает она к груди Гризли, и под её поцелуями вернулась к ней жизнь.

Вздрогнула Гризли, вздрогнула как от электрического удара и открыла глаза: смотрит, припоминает, что с ней, где она?.. А перед ней маленькая девочка и вся она в слезах радости лепечет, протягивая к ней ручки.