И туман в голове, и звон в ушах и, при всяком малейшем движении… вся комната перед ней вертится, вертится и рябит в глазах.
Но собирает она всю крепость, всю мощь её духа… И выходит она из спальни, идет по залам старого дома… По мертвым, пыльным, разрушающимся залам…
О! Теперь она знает: нет в них красоты, нет в них гармонии… Она там… в недосягаемой вышине… в светлых порывах человеческого духа… А здесь сусальная подделка её… Мертвые образы, в которых человек думал воспроизвести нетленную красоту неба мрамором, бронзой и кистью.
— Там, красота — шепчет она: — где благо!.. Там… в недосягаемых высотах… далеких от всего земного, бранного.
И больно и противно ей смотреть на все, что окружает ее теперь в старом доме… И кажется ей, что все это должно сгореть в огне очищения…
— Не оживет, аще не умрет!.. — шепчут ей и стены, и мрамор, и картины, и все атомы старого дряхлого дома…
И какие-то звуки дрожат в её душе и сердце. Чудные сладостные звуки, от которых так отрадно замирает сердце… и так легко, свободно во всем существе её…
О! Она чувствует, что эти звуки… призывные звуки… Что она поднимается по их дрожащим, протянутым струнам… Не звуки это, а какие-то токи… теченья, таинственные и влекущие…
В сердце светло… покойно. — Звуки поют чудную мелодию… Свет тихий, ласковый, окружает ее… Она плывет, она поднимается… выше, выше… выше…
Все сердце её полно радостью и трепетом.
— Господи! — думает она, достойна ли я?..
Но кругом её светлые чистые создания и кто-то ведет, несет ее на крыльях могучих…
— Ты делала добро!., говорить его голос, строгий и ласковый. — Ты стремилась к благу. Ты облеклась любовью. Ты просветилась! — Земное исчезло — эфирное одело тебя… Воля Великого исполнилась!!
XVI
Старый Дормидоныч, истопник старого княжего дома, проснулся ни свет, ни заря. Голова у него болит и кружится; всего его разломило. Дрожат, трясутся руки и ноги. Туман и мрак в голове, звон в ушах.
Вчера он был пьян; в первый и, может быть, в последний раз в его жизни он напился…
Да и как же было устоять ему, когда тяжелое горе сломило его?
Захворала его княжна. Двадцать пять лет был он истопником старого дома. Двадцать пять лет не видал и не слыхал он такой смуты, какая идет теперь в старом княжом доме.
Заболела княжна, тяжко заболела. Он сам видел ее в спальне: лежит она, бедная, как пласт, и тихо стонет.
Сказал ему старый дворовый, седой Архип, что в вине забвенье. И выпил Дормидоныч. Болит, кружится его голова.
Но по-прежнему несет он тяжелую вязанку дров в княжие покои. И топит старик массивные, нарядные печи и камины. Но не слушаются его старые, пьяные, дрожащие руки. Не слушаются его ни лучины, ни береста. Натолкает он много в печь, а ему кажется все мало, и подбавляет он еще и еще. Зажжет — и пойдет дым. Идет дым, валит. «Эка беда! — шепчет старик, — забыл, знать, отдушники закрыть и зачем топить!? Среди лета!»…
И смутно припоминает Дормидоныч, говорила ему старая Ненила: «Не забудь закрыть отдушники!»
И лезет, шарит в впотьмах: «Где тут отдушник-то, непутный!.. Прости Господи!..» — А открыл ли он трубы? Этого он и сам не помнит. «Да и зачем их открывать, — думает он, — кажинный день? Только княжия вьюшки ломаешь… Ну, подымит маленько, подымит и перестанет».
И не видит, сквозь дым, старый Дормидоныч, что вывалились горящие щепки и даже целые поленья, на паркет, что горит уже паркет и занимается мебель и портьеры.
— «Ну, их! — думает он. — Вишь, какой злой дым!.. Так и ест глаза!» А глаза у него старческие, больные.
И выходить он вон из зал. «Кажись, все печи затопил, — думает он. — И все печи дымят. Как есть все— надо починить, чай… Ох, голова, голова похмельная!».
И затопил он печи чуть не с полночи, во втором часу ночи. Пошел, шатаясь, и повалился в своей каморке на грязный, замасляный тюфяк. Еще князь старый сделал ему этот тюфяк. И сладко уснул Дормидоныч. Но не спит злой огонь.
Разгорается он шире и шире; сильнее затрещали, задымились старые обои; трещит и горит старая мебель. С ужасом смотрят старые стены на дело разрушения.
Бесстрастно смотрят старые ели из сада. Угрюмо качают седыми вершинами и тихо бормочут.
«Бренное проходит! Вечное остается!».
Горят, тлеют старые картины. Трескается мрамор, калится бронза. Смрад и дым идут по всему старому дому. Гул и треск катится в старых залах. Работает, гуляет, радуется злой огонь. Вырвался он на свободу разрушения…
Сладко спят все в старом доме.
XVII
Чуть-чуть брезжит утренний свет. Очнулись, проснулись слуги старого дома. Проснулся и Гриша…
Вопли и крики наполнили старый дом. Вопли и крики понеслись с полей и весей.
— Княжой дом горит! Старый дом горит!.. — гудит в ночном воздухе.
Бегут, спешат со всех сторон… Едва, кое-как оделся Гриша.
— Где барышня? Кричит он… Не спит ли она?!
И все, вместе с ним, бросаются в спальню княжны.
Но спальня заперта. Стучатся, торкаются в двери… Кричат, зовут…
Гробовое молчание ответ им…
А огонь уже разрушил парадные залы… Горит библиотека, пылают старые книги… Рушатся бюсты… Почернел, задымился старый философ, лопнули стекла его шкафчика… Горит старый рояль.
Дыму и смраду полон весь дом.
«Она задохнется в дыму!» думает Гриша.
— Скорей, — кричит он: — давай топоров, ломов, ломайте двери! И в нетерпении он напирает на двери, напирают вместе с ним и другие. Но крепки старые двери, не поддаются. А дым ест глаза. Клокочет огонь и подбирается к княжой спальне.
— Как бы с другого хода не занялось, — говорит кто-то. — Может быть, другой ход отперт?
Кинулись к другому ходу. Но заперт крепко и другой ход.
Принесли, наконец, топоры и ломы. Застучали они. Вот, вот сейчас подадутся высокие двери… А огонь уже тут. Уже струйки дыма вылезают из-под потолка.
Рухнула, наконец, высокая дубовая дверь. Опрометью вбежал запыхавшийся Гриша.
— Гризли! Где ты?!..
Её нет. Пуста, неизмята постель; пуста спальня.
Гризли исчезла.
При царе Горохе
(Сказка)
I
Кто не слыхал о царе Горохе, только не все знают какой он был славный: толстенький, да жирный, красенький, румяный, седенький, лысенький, с круглым брюшком, пухлыми щечками и маленьким носиком.
Все любили царя Гороха, и он всех любил, потому что в его царстве все любили друг друга, за невозможностью ненавидеть.
В его царстве не было злых, потому что не было добрых, и все были умны или по крайней мере благоразумны, за то не было благонамеренных.
В его царстве не было бедных, потому, что не было богатых и каждый имел сколько чего хотел, потому что всего было в волю.
В его царстве не было цепных собак, потому что не было воров, а не было воров потому что ни у кого не было моего, а у всех было чужое, т. е. наше.
Иногда какие-нибудь лакомки без церемонии забирались к царю в кладовые, — благо они были не заперты, — и наедались там всякого добра. А когда царю Гороху доносили о том, то он только махал рукою и говорил:
— Ничего! Пускай их!
Все было хорошо в царстве доброго, славного царя Гороха и все обстояло благополучно. Не мог он только избавиться от одного: от прихлебателей и наушников и все не почему иному, как просто потому, что был он царь. Как он ни гонял от себя весь этот народ, как ни отмахивался, не мог отогнать. Лезли они к нему, как мухи или как трутни на мед.
— Ах, ваше величество, — говорил ему какой-нибудь прихлебатель, — какой у вас величественный вид, так и видно, что он скрывает величие души.
— Ничего! — говорил царь Горох, — пускай его!
И прихлебатель тотчас же бежал всем объявлять, что царь Горох его лучший друг и что он всегда говорит ему обо всем, что думает. И все тотчас же расспрашивали. — А что думает наш славный царь Горох?… Хотя все очень хорошо знали, что царь Горох никогда ни об чем не думал и не думает.
