Гризли вышла на чистую, яркую луговину. Она идет по сжатым прошлым летом полям. Простор и свобода идут подле неё и обхватывают ее со всех сторон…
«Отчего же, — думает она, — здесь, в этих полях и лугах та же природа выглядит иначе?!. Отчего здесь чувствуешь её простор и силу!.. А там в большом тенистом саду видишь и слышишь, что все это искусственно… Здесь нет красоты, но нет и безобразия, как в этом заброшенном саду… Отчего?..
И думает Гризли спросить об этом её умного и знающего Гришу… Только не знает она, что Гриша только думает, что он это знает…
Идет Гризли, несет помощь бедной старухе, которая отказалась от её богадельни, сколько ни уговаривала ее Гризли.
Несет ей Гризли помощь и мерещится ей страшный сон, который она видела на днях. Она силится припомнить этот сон… и не может. Она чувствует, что вся душа её замирает от этого сна… Она видела… да, она ясно видела «неволю жизни»… Жизнь ради жизни…
Она видела жизнь в страданиях, в грязи, среди кровавых мучений, жизнь под страшным гнетом, и люди все-таки живут и рады этой жизни — только одной жизни… Отчего же не рада ей эта старуха бабушка Минодора, к которой она идет теперь, с её посильной помощью… Отчего же бабушка усиленно отказывается от этой, да и от всякой помощи?
Она вошла в деревню…
Деревня спит — точно вымерла.
Сонные овцы мирно дремлют на солнце — в тени изб. — Грязные свиньи спят в луже посреди улицы и грязь блестит на солнце, на их щетинах.
Опустела деревня. Все уехали на весеннюю работу. Только в одной, дальней избе жалобно голосит покинутый, детский голосок…
Идет Гризли, к маленькой покачнувшейся избушке, что стоит на краю села. — Одинокая избушка, без двора, грустно наклонилась к земле.
Входит она в крохотные сенцы, входит в избу.
«Не умерла ли? — думает она. — Не поздно ли пришла моя помощь?
Но нет — жива бабушка Минодора, жива еще в её девяносто два года. Она помнит еще прошлый блестящий век, где все было разнуздано. Она сама была есаулша в одной далекой оренбургской деревне. Господская воля перевела ее в Архистратигино и здесь спускалась она все ниже и ниже и дошла до одинокой жизни, в гнилой, курной избушке.
Но не поддается и не падает в битве жизни бабушка Минодора. Она вся протест, не смотря на её девяносто два года…
Лежит она на её жесткой постели… Немощная и больная… Но строго и ярко горят глаза её из-под широких, совершенно черных бровей. — Седые космы выбились из-под головного платка. — И всякия, кто взглянет на эти глаза, на твердо торчащие, заострившиеся нос, на плотно сжатые губы, подумает, — с какой страшной силой воли должен быть характер у этой старухи?!
— Бабушка! — говорит Гризли, — я принесла тебе лекарство, о котором говорила тебе вчера…
— Спасибо! — говорит нехотя бабушка… — Свою господскую душеньку потешила…
— Не об неё я думала и думаю, бабушка, а о твоей несчастной и неладной душе.
— А что об неё думать?.. Есть хорошо… а нет и то ладно.
— Страшно бабушка, что в твоей душе нет мира и кротости.
— А на кой ляд она потребна… твоя мир и кротость?.. Вот ты живешь в мире и кротости, а спокойно ли жить-то тебе?
— Страшно бабушка, — твердит упорно Гризли, — что нет в тебе жизнерадости…
— Какой радости?.. Когда была молода, была и радостна… А теперь, куда я пойду?.. Кто мне рад и кому я радостна?.. Земля есть и в землю пойду…
— Бабушка, к Господу ты пойдешь, к Господу милостивому, на суд Его страшный.
Бабушка ничего не ответила, только махнула дрожащей рукой, старческой и костлявой.
— Бабушка! Страшна жизнь без любви, без веры…
Бабушка вдруг приподнялась на постели и пристально посмотрела на Гризли…
— А твоя жизнь разве не страшна?!. Живешь ты с любовью и с верой… Жалостная, да болезная… Чем бы детко не тешилось — все ладно… Жила, и я так-то… как ты живешь… Уйду, бывало, в боры дремучие… В нашей заволжской стороне есть страшенные боры… Уйду к медведям лютым… Съедят мол, так съедят… Уйду молиться Господу… Верила я, что если помолиться Ему, Отцу нашему милостивому, так все беды и напасти прочь… А было мне тогда годков 12, не боле… Был у нас тогда мор… Батюшка помер… Матушка разнемоглась этой черной немочью… Думала я: как мол не сжалится Отец небесный и не оставить в живых мать мне… Ведь сирота я буду… Ни дядей, ни теток… Никого!..
Бабушка замолкла, вся сморщилась, стиснула зубы… и начала корчиться, но ни один стон не вырвался из груди её.
— Пить! Попить дай. — проговорила она с трудом.
И Гризли зачерпнула воды в ковшичек и дала ей пить.
— Вот этак-то без тебя… — начала бабушка ослабевшим голосом… — Лежу, лежу… Загорит сердце… Душно… а встать-то не могу, не осилю. — Напоить то и некому…
— Бабушка! Ведь я уговаривала тебя лечь в больницу.
Но бабушка опять махнула рукой.
— Не надоедай ты мне, — проговорила она — с больницей твоей, — и замолкла.
— Бабушка! — заговорила Гризли несколько минут спустя. — Что же ты не досказала… Как ты Богу в лесу молилась?..
— Ну! так и молилась… Душеньку свою всю выплакала… Пришла в деревню… а мать-то уже лежит мертвая… — (Бабушка помолчала опять). — Думаю: чай обрядить ее надо… А чем обрядишь?.. Ничего в избе нет… Стянула это я ее с постели на пол… Обмыла… Одела опять в то же… Обрядила… На другое утро пришли… взяли… увезли ее… И осталась я сиротой… в чужих людях мыкаться… Так и росла… Где пинок, где толчок… У людей семья… достаток, у меня ничего нет… Одни лохмотья грязные… И сколько я ни жила… все меня моим сиротским делом попрекают… Точно я согрешила, что осталась сиротой горькой… Спала я чуть не в свином хлеву… Дядя Карп был злющий — да пьяный… Колотил меня, чуть не каждый день… А росла я девка красивая… Брови соболиные… Румянец во всю щеку… С чего бы думала я?.. И полюбил меня что ни на есть лучший парень в селе… Тихий, красивый да ласковый — сын старосты… Митрием звали… Давно это было…
И бабушка на мгновение замолкла. Точно какой-то теплый свет заглянул в её озлобленную душу…
Ну! слюбилась я с ним… И устроил он все так, что повенчались мы увозом… Не в нашем селе, а в дальнем, Овсянкове… Попы — то знаешь, в вражде были… Ну! Отец-то Яков и рад был отбить свадьбу от отца Андрея… Повенчались мы на голытьбу… Хоть волком вой… Свекор-то шибко осерчал… Ничего нам не дал и со двора протурил… Не сын мой ты, говорит… Ну! что же? Кому жалиться, где суд искать?.. Не горюй, говорю, Митя… Сила у нас есть… выберемся… А надо сказать, что была я перва работница на селе… Куды за мной другим девкам… Люта была в работе-то… Отошла я от сродников… Наплевала… Всюду меня зовут… везде дорожат… Ну, да с тяжестью-то под сердцем немного наработаешь… А тут еще горе накрыло… Митю в солдаты взяли… Не ему был черед, да так подвели анафемы, змеи ехидные, что ему лоб забрили… Сам отец, хлопотал… Все злобу на нем вымешал — что женился не по его указу… Как раз к его уходу я дочку родила… Таку же ладную, как он сам… Хорошеньку дочку…
Бабушка опять помолчала…
— Прожила она пять годков… Сколько я с ней маяты и тяготы приняла… И не рассказать… Но осилила… А Митю в тот же год… В перву войну убили… Остались мы теперь две сироты: я, да дочка… И была она мне радостью… На Митю походила личиком… хорошая моя…
Бабушка опять замолкла и тяжело дышала…
— Бабушка! — вскричала Гризли, — ты не говори теперь… — Тяжело тебе…
— Для че не говорить?.. Нет, ты разбери твоим княжеским умом… Разбери: ладно ли я думаю?.. Слушай: захворала моя Нютка… в успеньев пост… И пошла я опять в лес молиться… Дура была… Молюсь слезно… Об землю колочусь… Не отнимай, мол. Ты Господи, от меня мое сокровище!.. Одно у меня, Нютку мою… Вернулась в избу-то… а она посреди избы, на полу… Мертвенькая лежит… Бабушка!.. — вскричала Гризли… — Не сокрушай ты себя… Не ропщи на Господа!.. Ведь народ говорит— на Бога уповай, а сам не плошай… Ты бы к доктору ее свезла… Чем Господь виноват!.. Вспомни Иова многострадального, который остался верен Господу…
Бабушка приподнялась и снова опустилась на постель… Лицо её горело, глаза сверкали… Слова с каким-то глухим клокотаньем, с трудом вылетали из горла.
