Вчера это был человек.
Палач изрезал его на три тысячи кусков — изрезал множеством ножей и ножичков, что висят у его пояса в одном общем кожаном футляре. На каждом ножичке стоит надпись, иероглиф: «первый сустав мизинца», «большой палец левой ноги», «кисть правой руки», «левый глаз», «правое бедро».
Палач вынимает один за другим ножи и ножички, вынимает на удачу, на судьбу… Может быть рука вынет нож, которым он должен отрезать сразу голову или вырезать сердце… Но нет! Это ножи большие… а надо начинать с маленьких.
И льется кровь и раздаются стоны несчастного… режут ножи… режут час, два часа режут… один сустав за другим… отрезают нос и уши… вырезывают глаза…
Невыразимый ужас нападает на душу Гризли. Она вся дрожит и страдает мучительной болью… Голова её кружится… Сознанье покидает ее.
Страшные казни и муки, придуманные бесчеловечным человеком!
Она силится улететь прочь от этих безумных, страшных сцен, но чувствует, что это выше сил её.
И она летит все там же, над этим людским муравейником, над этими бесчеловечными людьми. И жалобно звенят, серебряным звуком, под крышами высоких башен маленькие колокольчики… и близится рассвет. Уже заалел восток… Холоднее становится утренний ветерок.
И встает солнце и встает утро.
Как сквозь тяжелый сон видит Гризли этот свет…
Она видит большой город все в той же земле… Она видит дворцы… По улицам города проходит процессия, проезжает повелитель всей земли, сын неба. И все в ужасе падают ниц. Все на пути его припадают к земле, боясь взглянуть на великого владыку.
И идут вокруг богатых раззолоченных носилок важные и жирные мандарины — с красными, синими, зелеными шариками на шляпах.
И еще страшнее становится Гризли… И не может она понять: что это за жизнь перед ней? Полная бесчеловечия и глупости… Жизнь мертвая, неподвижная, во всем её зверином безобразии… а между тем люди живут и дорожат ею, повинуясь слепому животному инстинкту.
— Господи! — думает она, — когда же ты разбудишь их.
И одного только не знает она; не знает, что они давно, очень давно уже не спят… а творят великое тайное дело мировой судьбы…
VII
Душно, тяжело в ночном воздухе. Удушливый жар давит, жмет душу… Едва движется Гризли… Ветер жжет, а не освежает ее… и страшно давит этот воздух и мозг, и сердце.
Куда летит она?… Что-то страшное ждет ее впереди!.. Вся душа её как бы сжата в тяжелых железных тисках… Громадная туча или облако перед ней впереди! Нет, это дым… и мечутся в нем молнии. Страшный гул гудит, несется издали… Гул, точно от громадного пожара…
Быстрее несется она, слышнее гул… Она подлетает к высокой горе, и вся дрожит и колеблется гора от сильного, страшного грома… и прямо перед ней столб клокочущего пламени…
На миг остановилась, задержалась она, и ужасная и величественная картина развернулась перед ней…
Громадная котловина, полная растопленной огненной лавы. Всюду дым и удушливый серный смрад. И сквозь этот дым светят, горят огни… и льются, бегут, струятся огненные ручья и реки. Повсюду прыгают, мечутся синие огоньки.
И чудится Гризли в этом шуме и громе, в этих оглушительных выстрелах, какой-то грубый, громкий голос поет одно и тоже, одно и тоже… Точно громадный дикий оркестр играет нескончаемую фугу, поет адскую песню…
«Грубое горит! Огонь работает!.. Грубые силы творят… Работает земля. Работает небо!
И думает Гризли:
«Это громадная печь, кузница земли… Наверху, в далеком небе тихо работает светлое горячее солнце… а здесь… работают они, грубые силы земли.
И не чувствует Гризли, как она подлетает к ужасному жерлу, из которого с страшной, чудовищной силой, — с силой, с которой не могут сравняться никакие человеческие силы. — вылетают огонь, дым, громадные, раскаленные камни, горячий пепел… и целыми потоками течет, льется, клокочет огненная жидкая лава… А кругом, с оглушительным громом, бьют и сверкают ослепительные молнии…
И чувствует Гризли, что она спускается вниз по клокочущему пламени, в самое жерло вулкана, в страшный, огненные залы, в самые недра земли.
И кажется её, что все залы наполнены чудовищными образами. Они вырастают из клубов дыма… и горят, и смердят в огненных, клокочущих озерах…
И кто-то темный и мрачный спускается вместе с Гризли… спускается по невидимой, огненной лестнице и глухо говорит ей — громовым голосом, и жжет этот голос сердце Гризли.
— Все грубое сгорает в огне страстей… Все грубое сгорает, — говорит этот страшный голос, — в огне злобы и ненависти, в страшном, смрадном огне бессердечия и бесчеловечия. В тех безднах, где плач и стон, и скрежет зубовный… Ты сошла в преисподнюю земли…
И тихий унылый ветер, от которого замирает вся душа и леденится сердце, гудит печально.
«Идут годы, грядут века!.. Идут годы, грядут века! Работает вечный огонь!.. Очищает, воздвигает…»
И стон, и плач, и адский вопль окружили Гризли. Они сильнее всякого грома разорвали всю душу… Она дико, неистово вскрикивает и… просыпается…
Каждая жилка дрожит в ней, все недра души её содрогаются… Она чувствует всю свою слабость, — слабость человеческой природы и не может сладить со своими жалкими бренными чувствами…
— Господи! — говорит она: — Господи!.. Ты единая надежда и единое упование, помоги мне!..
VIII
А в двери стучатся, ломятся…
— Кто там?
— Это я, я, барышня.
Гризли медленно, сонная, отпирает.
— Ведь, уже второй час… Вы стонете… кричите, и мы не можем разбудить вас…
Входит, вся перепуганная, Анни. А за ней, в отдалении, стоит он.
Портьера тихо приподнимается и выставляется голова его, Гриши.
— Можно войти? — спрашивает он.
И все сердце Гризли переполнилось радостью.
Он подходит к постели и берет ее за руку. Он смотрит её пульс…
— Гриша! — говорит она. — Я видела какой-то страшный сон… Я видела много огня… Постой, дай мне вспомнить, что я видела…
Но ничего не может она припомнить. А он смотрит на нее выжидающим, нетерпеливым взглядом…
О! Если-бы этот взгляд изменился на любящий, если бы в нем промелькнула хотя одна, слабая искра чувства!
— Гриша, — говорит она, — ты говорил, что все мы живем чувством. Оно ведет и руководит нас…
Он молча кивнул головой.
— А ты Гриша?! Ты живешь одной головой… В тебе нет никакой привязанности и ни к кому…
И в голосе её задрожали слезы. Он нахмурился.
— Ты ошибаешься. Во мне сильна привязанность к знанию, к истине и этой привязанностью я живу и каждый человек, живущий умом, а не влечением сердца и плоти должен идти этой дорогой. И если б люди все шли этой дорогой, то они давно бы уже пришли к иной, разумной жизни, в которой все страсти были бы подчинены рассудку.
— Гриша!.. — говорит она с дрожью в сердце: — странна, непонятна мне эта жизнь!..
— Живи, думай и ты поймешь ее… — говорит он и останавливает свой пристальный взгляд на её глазах, и она чувствует на себе силу его ужасных глаз… Туман закрывает её голову и сердце. На миг, на мгновенье все смешивается в каком-то хаосе в её голове… И когда она очнулась, то его уже не было в её спальне… Перед ней стояла Анни.
Молча умывается и одевается Гризли, и идет в сад. Яркий, солнечный день горит над ней. Все живет жизнью плоти. «Почему же человек должен жить не этой жизнью, а его умом, связанным и подверженным всяким заблужденьям и ошибкам?!. Неужели не в глубине сердца скрыт тот руководитель, который неодолимо влечет нас к тому или другому делу, к свету и к небу?!»
И теперь ее ведет этот руководитель. Она быстро проходит тенистый запущенный сад, проходит мимо прудов позеленелых, заросших осокой и камышом. И жизнь играет в их водах и над ними. Тысячи стрелок, коромысел летают, гоняются друг за другом, летают парами… Гусеницы всех пород ползают в водах их, гусеницы в трубочках из обгрызков водяных трав, из песка, из маленьких улиток.
Идет Гризли к дальней, маленькой калитке. Спит около неё сторож в старой караулке. Сторож древний, который помнит Гризли еще маленькою и помнит деда, старого князя.
