— Сделала что?

— Ты для Розали сейчас лучший человек на свете. Я не слушал разговор — включил музыку и постарался отключиться от ваших голосов и мыслей — думал, что это личный разговор — а сейчас ее мысли забиты размышлениями о синтетических гормонах и детской одежде, я не знаю, что случилось, но она обожает тебя, и сейчас она счастливее, чем была когда-либо на протяжении последнего десятилетия — или двух. Что ты сделала?

— Я не ожидала, что она так сильно отреагирует, — ответила я. — Просто выслушала ее историю и решила, что ее проблему стоит обдумать, так что я поблагодарила ее и сказала, что попрошу Карлайла заморозить несколько моих яйцеклеток до моего обращения. Потом она попросила разрешить ей мне помочь, а получив мое согласие убежала вверх по лестнице, — рассказала я, а потом добавила, вспомнив: — Еще она меня обнимала.

У Эдварда на лице снова появилось такое выражение — мешанина из чувств, которые борются за право управлять изгибом его губ и бровей. Думаю, я могла различить там ошеломление и огорчение, но точно сказать не могу, поскольку там явно было больше эмоциональных составляющих.

— Ты не перестаешь меня удивлять, Белла, — сказал он мне.

— Благодарю, — ответила я. — Есть еще что-либо, что я должна знать?

Он замолчал и принял задумчивый и торжественный вид. Я терпеливо ждала, когда он представит свои аргументы.

— Ты знаешь, что потеряешь вкус к человеческой еде, а кровь животных в этом плане относительно ужасна, — начал он. — Ты знаешь, что будешь постоянно испытывать жажду — твое горло будет гореть, постоянно, вечно, ты будешь хотеть пить. Ты знаешь, что, возможно, несколько лет не сможешь лично видеться с родными. Ты знаешь, что это, возможно, нарушит твои планы относительно учебы, и что малейшее ослабление контроля рядом с человеком приведет к его убийству. Ты знаешь, что даже с использованием замораживания яйцеклеток ты не сможешь сама вынашивать свое дитя. Ты знаешь, что тебе придется переезжать каждые несколько лет, чтобы тебя не раскрыли. Ты знаешь, что тебе навсегда останется 17 лет — ты не узнаешь, какой могла бы стать, если бы выросла. Ты знаешь, что тебе придется следовать законам Вольтури, нравятся они тебе или нет, или они убьют тебя. Не знаю, говорил ли тебе кто-либо, но вампирам куда сложнее помнить то, как они были людьми. Ты знаешь, что я верю в то, что ставший вампиром навсегда теряет возможность получить истинную жизнь вечную, вместо этого он будет жить до тех пор, пока не попадет в огонь или не будет разорван на столь мелкие клочки, что не сможет восстановится. Ты знаешь, что обращение занимает три дня невероятной боли — в течение которых, могу добавить, очень часто обращаемый умоляет о смерти, — он перечислил все это монотонным, безэмоциональным голосом (убрать эмоции явно стоило ему немалого труда), словно бы он думал, что эмоции абсолютно бессмысленны для того, кто при принятии решений делает упор на логику.

— Ты знаешь, — ответила я, когда он закончил, — что если меня не обратят — я умру. Ты знаешь, что я могу заболеть гриппом. Упасть со скалы. Подвергнуться нападению пятерых отморозков. Попасть в лапы к медведю. Могу получить повреждение мозга и никогда больше не стать собой. Могу потерять свои конечности в аварии или ослепнуть из-за генетического дефекта, внезапно всплывшего, когда мне будет двадцать…

Эдвард выглядел так, словно каждая моя фраза была для него как удар ножа.

— Ты знаешь, что я уязвима, — подвела я итог, вместо того, чтобы продолжать перечислять более ужасные варианты судьбы, которые могут настигнуть человека. — И если Вольтури когда-либо обнаружат мое существование, они убьют меня — и, возможно, всю вашу семью — если я не буду вампиром или меня не получится быстро обратить в вампира. Я уже должна следовать их законам, хочу я того или нет. Я уже стою перед потерей всего, что люблю — будучи человеком — какой бы исход ни был реализован. И это может случиться в любой момент; я запросто могу не дожить до седых волос, — я перевела дыхание, — у меня есть записи о том, что со мной происходило. Я смогу перечитать их, будучи вампиром, и вспомнить все почти так же ясно, как делаю сейчас. Я жила достаточно далеко от одного из своих родителей, сколько я себя помню — если я буду жить далеко от обоих, это будет хуже, но ненамного. И мне известно, что твои представления о загробной жизни, насколько я могу судить по твоим объяснениям и по интерпретации Карлайла, не очень-то вразумительны.

Я остановилась на секунду, подумала и медленно проговорила:

— Карлайл никогда никого не убивал. Ты и Розали никогда не убивали спонтанно — и я совершенно искренне не считаю, что буду хладнокровно убивать людей. Сколько человек убили Эмметт, Элис, Эсме и Джаспер?

— У Джаспера счет может идти на тысячи, — жестко сказал Эдвард. — Он прожил восемь лет как обычный вампир. К нашей семье он присоединился позже, когда встретил Элис. Счет Элис похож на мой или чуть хуже; она не видела, как присоединяется к нашей семье, вплоть до сороковых, и до тех пор она инстинктивно как могла старалась прожить на крови животных. Эмметт убил двоих, о которых я рассказывал тебе раньше, и срывался еще с полдюжины раз. Эсме совершила только одну ошибку.

— А твои друзья из Денали? — я безжалостно продолжала допрос.

— Все они съели множество людей. Их семья пришла к вегетарианскому образу жизни независимо от нас, — ответил Эдвард. — И каждый из них значительно старше Джаспера, или даже Карлайла. Я не буду удивлен, если кто-то из них съел больше людей, чем все в нашей семье вместе взятые.

Я поджала губы.

— Но Карлайл никогда не допускал ошибок, и никогда не принимал решение убивать, как делали ты или Розали, за исключением приступа жажды.

Эдвард кивнул.

Я внезапно предположила:

— Знал ли Карлайл, что вампиры существуют, до того, как самому стать одним из них?

Эдвард выглядел потрясенным.

— Да — сказал он, моргнув. — Он жил в середине шестнадцатого века. Отец его был англиканским пастором, и принял его помощь при охоте на одаренных, которых называли ведьмами или колдунами, и оборотней — и вампиров. Карлайл был обращен вампиром, попавшим в его ловушку — тот убил двух других мужчин и убежал с третьим; Карлайл думает, что вампира слишком мучила жажда, чтобы он мог соображать ясно, и что он не хотел никого обращать, но в крови Карлайла было уже полно яда, так что он спрятался в погребе с гнилой картошкой, чтобы отец не нашел его. Когда обращение завершилось, он испытывал к себе такое отвращение, что пытался несколько раз убить себя — прыгал в океан и прочее в том же духе, но, конечно, для вампира это все была ерунда. Он избегал людей, и в конце концов обнаружил, что может жить кровью животных.

— Кто-либо из вас или из семьи Денали до обращения подозревали, что вампиры существуют, или нет? Исключая Элис — я знаю, что у вас нет информации по ней, — спросила я, потом схватила карандаш и бегло записала ведьм и оборотней как темы для будущих вопросов.

— Нет, — ответил Эдвард, немного подумав.

— Итак, — сделала вывод я, — все выглядит крайне плохо, если брать выборку из всех существовавших когда-либо вампиров. Единственным примером, у кого нет жертв, является Карлайл. Которого мы также знаем, как единственного человека, который имел представление о вампирах до того, как был укушен. Теперь отметим следующее. Я собираюсь сделать осознанный выбор, и не собираюсь спешить. Элис видела, как я необычно хорошо адаптируюсь — что соответствует гипотезе о том, что вампиры, которые знали, кем они собираются стать, ведут себя не так, как “обычные” вампиры. Они знают, чего ожидать, и могут противиться инстинктам, которые у “обычных” вампиров заставляют их относится к людям как к ходячей закуске.

Я продолжила, подходя к последнему, наиболее пугающему пункту. Если честно, я хотела бы полностью переработать свою модель вампиризма. Забыть о “тяжести” обращения. Попробовать притвориться, что эти три дня будут просто скучными — что я буду парализована, но не буду испытывать боль. Но при этом я не была бы честна сама с собой. Я не смогу принять наилучшее решение, если буду притворяться, что боли не существует, когда на самом деле она есть.