Он осматривает узенькие церковные окна, толстые стены и цилиндрический свод. Романский стиль пришел в Португалию поздно и поздно же сошел на нет. Это типичная романская церквушка, не тронутая временем и не подвергшаяся более поздней перестройке. Забытая семисотлетняя церквушка.

– А когда ее построили? – осведомляется он.

– В тринадцатом веке, – отвечает сторожиха.

Он доволен, что точно определил ее возраст. Он идет вдоль прохода медленно, ступает очень осторожно. Вот и поперечный неф – ничего неожиданного. Он разворачивается поглядеть на алтарь, присаживается на скамью во втором ряду. И дышит протяжно и глубоко. Он глядит на алтарь и на венчающее его распятие. Это распятие не похоже на избитый, вызывающий слезливое раскаяние символ, какие он видел почти везде. Это работа Раннего Возрождения. Продолговатый лик Христа, удлиненные руки и укороченные ноги говорят о неуклюжей попытке мастера исправить искажения при взгляде на приподнятую фигуру снизу. С такими вытянутыми руками и коротковатыми ногами тело и правда выглядит нормально, если на него смотреть сверху вниз. Конечно, это не Мантенья[25] и не Микеланджело, но все равно выразительно, особенно лик Христа: по чувственному восприятию едва ли не барокко. Что ж, весьма достойное поползновение мастера выразить человечность Христа и поиграть с перспективой примерно в начале пятнадцатого века.

Подступает тошнота. Он зажимает рот. Малыш, прекрати! Он встает, силясь прийти в себя. Спиной вперед направляется по проходу обратно и у дверей разворачивается, чтобы оглядеть церквушку еще раз – напоследок. Его взгляд вновь останавливается на распятии. Он во власти полного умиротворения – оно утешает не только его телесные муки, но и напряженно работающий мозг.

Одна нога впереди другой – неестественная поза, но он все равно не может отвести от распятия глаз. Подходит ближе. Определенно, это не Возрождение. Работа более поздняя. На самом деле он даже точно знает дату: 1635 год. Это, конечно же, барокко, к тому же так называемое африканское барокко. Несомненно, перед ним распятие отца Улиссеша. То самое, прямо с Сан-Томе. О, просто чудо! Полное сходство между тем, что отец Улиссеш описал в своем дневнике и что сотворил собственноручно. Руки, плечи, обвисшее тело, сплетенные ноги и, главное, лик! Теперь-то он точно видит, чтó у него перед глазами. Ну конечно, распятие сияет, истошно вопит, рявкает, рычит. Воистину Сын Божий испускает громкий крик и последний вздох, подобные треску храмовой завесы, рвущейся сверху донизу.

– Простите! – вскрикивает он, обращаясь к сеньоре Каштру.

Она подходит.

Он показывает рукой и тычет пальцем. Тычет прямо в сердце церкви и вопрошает:

– Что это?

Сторожиха явно смущается.

– Это Господь наш Иисус Христос.

– Да, но как он изображен?

– Претерпевающим крестные муки.

– Но в чьем обличье?

– В человеческом. Господь так возлюбил нас, что отдал нам Сына Своего, – простодушно отвечает она.

– Нет! – выкрикивает Томаш, улыбаясь, хотя у него сводит мышцы живота. – Тут у вас… это же шимпанзе! Обезьяна. Да и по рисунку все ясно: волосатое лицо, нос, рот. Волосы топорщатся, хотя черты, сами видите, угадать нетрудно. А эти длинные руки и короткие ноги – никакой стилизации, все как у обезьяны! У шимпанзе такие же конечности: верхние – длинные, а задние – короткие. Понимаете? Все это время вы молились распятому шимпанзе. Ваш Сын Человеческий не Бог – распятая обезьяна!

Дело сделано. Этот распятый Христос, если выставить его напоказ – на всеобщее обозрение, будет насмехаться над всеми. Вспоминая личное, он шепчет:

– Так-то вот. Ты забрал моего сына, и теперь я забираю твоего.

Ему хочется радоваться и смеяться, но его торжество омрачает внезапно нахлынувшее чувство – ощущение убийственной тоски. Он прогоняет его. Вот она – вся правда об Иисусе Назорее, его биологическая сущность. Любая наука указывает на материальность нашего существования. С другой стороны, распятие бесподобно красивое, и кому, как не ему, принадлежит слава его открытия, к тому же он самолично доставит его в музей. И все же ощущение тоски быстро усиливается. Он глядит на распятую обезьяну отца Улиссеша. Не Бог – всего лишь животное.

Когда он выбегает из церкви, зажимая рот рукой, ему на ум приходит строфа из Евангелия. Иисуса только что арестовали после предательства Иуды, ученики бросили его и ушли, и тогда, как пишет Марк, «один юноша, завернувшись по нагому телу в покрывало, следовал за Ним; и воины схватили его. Но он, оставив покрывало, нагой убежал от них»[26].

Разве сам он не такой же нагой?

Сеньора Каштру провожает его изумленным взглядом – премного удивляясь его походке задом наперед: такое впечатление, что его ветром выдуло из церкви. Она не идет следом, а подходит к алтарю и вглядывается в распятие. И что там такое говорит этот чудак? Обезьяна? У Иисуса, как ей кажется, руки длинные потому, что они выражают доброжелательство, а лицо продолговатое потому, что оно исполнено скорби. И ничего странного тут нет. Мастер сделал все, что мог. Потом, она обращает больше внимания на отца Абрана. Да и молится она с закрытыми глазами. Это самое настоящее распятие. И даже если он обезьяна, что с того, пусть будет обезьяной. Все едино он – Сын Божий.

Она решает поближе присмотреться к чудному незнакомцу.

Томаш наклоняется к автомобилю: его нещадно рвет. От кишок до горла – он один сжатый мускул, оказавшийся во власти малыша, который выжимает его, точно мокрую тряпку. Краем глаза он замечает на площади священника с удочкой в одной руке и тремя рыбинами на леске в другой.

Отец Абран замечает Марию Пассуш Каштру с озадаченным лицом; замечает новомодную карету – о таких он слыхал (но эта какая-то уж больно потрепанная); замечает рядом с нею перепачканного с ног до головы чужака, тяжело, порывисто глотающего воздух.

Томаш забирается в кабину. Ему хочется уехать прочь. Он ошеломленно глядит на рулевое колесо. Надо повернуть вправо, чтобы не наехать на стену по соседству. Но куда же, выражаясь технически, вращать рулевое колесо, которое он сжимает руками? Тоска, переполняющая его, мешает ответить на этот вопрос. В конце концов, рулевое колесо и в самом деле приводит его в полное замешательство. У него наворачиваются слезы. Он плачет, потому что ему совсем плохо. Потому что душа у него вконец опустошена и нет сил вести машину. Потому что дело его еще не закончено: ведь надо еще ехать обратно в Лиссабон. Он плачет, потому что немыт и небрит. Потому что он много дней и ночей провел в чужих краях, спал в автомобиле, дрожа от холода. Потому что потерял работу – и что теперь делать, как зарабатывать на жизнь? Он плачет, потому что нашел распятие и теперь ему больше нечего искать. Потому что он скучает по отцу. Потому что скучает по сынишке и по той, которую любит. Потому что он задавил насмерть малыша. Потому что, потому что, потому что…

Он плачет, как дитя, сдерживая дыхание, икая, – лицо его сплошь в слезах. Мы случайные твари. Вот и все, что мы есть, и нет у нас никого, кроме нас самих, – никакого высшего родства. Задолго до Дарвина какой-то священник, прозревший в безумии своем, повстречал четырех шимпанзе на заброшенном африканском острове, – и его вдруг осенило: мы вознесшиеся обезьяны, а не падшие ангелы. Томаша душит одиночество.

– Ты нужен мне, отец! – выкрикивает он.

Отец Абран бросает наземь рыболовные снасти и спешит на помощь жалкому чужаку.

Эузебью Лозора трижды не спеша читает «Отче наш». И следом за тем вдруг принимается возносить похвалы и мольбы. Мысли его путаются, но быстро обретают стройность, фразы замирают на полуслове, но в конце концов завершаются. Он славит Господа, а потом свою жену перед Господом. Он просит Господа благословить ее и их детей. Он просит у Господа непрестанной помощи и защиты. Затем, будучи врачом, и к тому же патологоанатомом, имеющим дело с плотью, а также верующим, полагающимся на обетования Господни, он, наверное, раз двадцать кряду повторяет слова «Тело Христово», после чего встает с колен и возвращается к рабочему столу.