Сеньора Мелу, будучи в глубоком потрясении и пряча глаза за соломенной сеткой слухового оконца, следила за происходящим из своего закутка. Она, как могла, старалась печатать протокол вскрытия, который надиктовывался ей из прозекторской. Тишину временами нарушали всхлипывания, вменявшиеся вздохами решимости, когда доктор Лозора снова начинал диктовать. Но как запечатлеть на бумаге боль, как запечатлеть душевный надлом? Все это глубоко запечатлевалось в ее собственном сердце, пока она с сознанием долга печатала на бумаге то, что слышала.

Она знала – многие считали Марию Лозору чудачкой. Последнее время, к примеру, она имела обыкновение разгуливать по городу с сумкой, набитой книгами. Она бывала остра на язык. А ее молчание порой казалось зловещим. Она ввергала в ужас отца Сесилью. Он с покорностью, без всяких возражений выслушивал ее экспромты на религиозные темы и не говорил ни слова, когда она вдруг принималась зачитывать что-нибудь из какой-нибудь книги в своей сумке при всем честном народе во время его проповедей. При этом, однако, это была добрейшей души женщина, всегда готовая прийти на помощь хоть днем, хоть ночью. Она как будто совсем не смыкала глаз. Сколько раз приходила она домой к своим друзьям, у которых болели детишки, с кастрюлькой супа и в сопровождении доброго доктора, своего мужа? Благодаря их вмешательству многие жизни обретали утешение, а в иных случаях – даже спасение. Они были неразлучной парой, эти двое. Сеньора Мелу не знала ни одной другой пары, которой доставляло бы такое удовольствие общаться меж собой.

И надо же, чтобы с нею случилось такое! Как-то вечером она, по обыкновению, пошла пройтись одна. Доктор Лозора вернулся из больницы домой, а ее нет. В конце концов, встревожившись не на шутку, он той же ночью сообщил о ее исчезновении в полицию. Он не имел ни малейшего представления, где жена могла быть. Она была себе на уме, говорил он, и, может, решила сходить к кому-нибудь в гости, не предупредив его. Ну да, а он в тот вечер засиделся на работе допоздна.

А спустя несколько дней на берегу реки, под мостом, нашли книжку. Это был роман «Загадка Эндхауза» английской писательницы Агаты Кристи. На книжке проглядывал разбухший штемпель. Доктор Лозора сразу признал книгу – она принадлежала ему и его жене. Реку и каменистые берега обыскали вдоль и поперек. Ниже по течению нашлись другие книжки Агаты Кристи. А потом нашлось и тело Марии Лозоры. На беду, оно застряло меж камней, и в таком месте, где обнаружить его было весьма непросто.

Кто же еще, кроме Марии Лозоры, мог гулять в такую скверную погоду? И как она могла упасть с моста?

Непостижимая история: на поверку все возможные объяснения казались одно невероятнее другого. Самоубийство? Но ведь она была счастливой, реализовавшейся женщиной, у нее была большая семья и много друзей, и она не выказывала ни малейших признаков умственного или душевного расстройства. И потом, разве женщина, столь искусно владеющая словом, могла не оставить после себя предсмертную записку? Больше того, она была заботливой, глубоко верующей христианкой – такие люди и помыслить не могут о том, чтобы свести счеты с жизнью. Иначе говоря, никто – ни собственный муж с детьми, ни ее исповедник, ни полиция – не счел самоубийство убедительной причиной. Тогда, может, несчастный случай? Она шагнула навстречу смерти с моста, огороженного сплошной и крепкой каменной балюстрадой, притом довольно высокой, – через такую так запросто не перелезешь, не перевалишься. Кто-то, конечно, вполне мог бы на нее взобраться, да только зачем это человеку в здравом уме – на подобный шаг способен разве что тот, кто и впрямь вознамерился сигануть вниз, верно? В общем, предположение, что она по собственному почину могла взобраться на балюстраду – как вероятное объяснение ее смерти, – было отвергнуто так же, как и версия самоубийства. А раз обе версии – самоубийство и несчастный случай – отклоняются, что остается тогда? Убийство. Однако же это объяснение представляется самым неправдоподобным из всех. Зачем кому-то убивать Марию Лозору? У нее же не было врагов. Марию Лозору любили, и даже очень, все, кто ее знал. К тому же это Браганса, а не какой-нибудь Чикаго. Убийство в здешних краях было вещью неведомой. Это был городок не из тех, где ни в чем не повинных женщин хватают вот так запросто и сбрасывают с моста. Нелепость какая-то. Выходит, это могло быть одно из двух: либо самоубийство, либо несчастный случай. Словом, дело вертелось вокруг да около. Полиция искала помощи у вероятных свидетелей, но никто ничего такого не видел. Судебные экспертизы приезжали аж из самого Лиссабона – но и они не смогли пролить свет на это темное дело. Народ же смирился с объяснением, которое казалось всем самым правдоподобным. Доктор Лозора поддерживал версию самоубийства, так как не имел ни малейшего представления, кому могло прийти в голову свести счеты с его женой подобным образом.

Сеньору Мелу премного беспокоило, что смерть Марии Лозоры так и не удалось точно объяснить с помощью детективных теорий, столь любимых Марией и доктором.

Сеньора Мелу слышит тяжелый вздох. Доктор Лозора пробудился. Ей слышно, как он начинает подвсхлипывать. Ему неведомо, что она уже здесь и что он не один. Всхлипывания слышатся все отчетливее. Они перерастают в громкие, судорожные рыдания. Бедняга, бедняга. Как же быть? Если он догадается, что она здесь, – обидится. А ей этого ох как не хочется. Может, пошуметь – дать знать, что она пришла? Он все рыдает. Она сидит тише воды ниже травы… И вот сеньора Мелу начинает серчать на самое себя. Как тут усидишь, если человеку нужна помощь? Разве она об этом не думала еще минуту назад?

Она меняет свое решение – и направляется к кабинету доктора Лозоры.

Когда летом 1981 года Питера Тови переводят из палаты общин с назначением в сенат, дабы обеспечить ему беспрепятственное продвижение в качестве главного кандидата на окружных выборах в Торонто, у него отпадает всякая необходимость подолгу торчать в своем избирательном округе. Вместе с женой Кларой они покупают прекрасную просторную квартиру в Оттаве с дивным видом на реку. Они выбирают тишайший уголок в столице, благо им в радость поселиться рядом со своими сыном, невесткой и внучкой, проживающими в том же городе.

И вот однажды утром Питер входит в спальню и видит: Клара сидит на постели и, держась обеими руками за левый бок, плачет.

– Что стряслось? – осведомляется он.

Клара только качает головой. Его охватывает страх. Они едут в больницу. Клара больна, притом серьезно.

В то время как его жена бьется за жизнь, семейная жизнь у их сына трещит по швам. Жене он старается обрисовать их разлад в самых радужных красках.

– Так будет лучше для них всех, – уверяет он. – Они всегда не ладили. Вот разбегутся врозь, и все у них образуется. Сейчас многие так делают.

Она согласно улыбается. Горизонты ее съеживаются. Это не то чтобы очень хорошо или просто хорошо. Это ужасно. Он видит, как супружеская пара превращается в заклятых врагов, а ребенок – в военный трофей. Его сын Бен тратит неимоверное количество времени, денег и сил на борьбу с бывшей женой Диной, а та с не меньшим упорством борется с ним – на радость адвокатам и к его вящему изумлению. Питер пытается поговорить с Диной, взять на себя роль примирителя, однако если в начале разговора ей свойственно выказывать всяческую учтивость и душевную открытость, то под конец она теряет самообладание и вскипает от злости. Как отец, он может быть лишь пособником и соучастником.

– Ты – как твой сын, – пожурила она однажды.

С той лишь разницей, заметил он, что лично ему повезло прожить со своей женой в любви и гармонии добрых сорок лет. Она не может без него. Их внучка Рейчел, маленькая жизнерадостная фея в раннем своем детстве, теперь дуется на обоих родителей, замыкаясь в башне подростковой отчужденности, замешанной на едкой обиде. Изредка он берет внучку с собой на прогулки и водит угостить в какой-нибудь ресторанчик, чтобы порадовать ее – и себя самого, наверное, – но развеять ее печаль ему так и не удается. Потом Рейчел перебирается в Ванкувер – переезжает со своей матерью, «отвоевавшей» ее в борьбе за опекунство. Он отвозит их в аэропорт. Когда они проходят зону досмотра и снова начинают пререкаться друг с дружкой, он видит уже не взрослую женщину с дочкой-подростком, а двух сцепившихся черных скорпионов со вскинутыми кверху ядоточивыми жалами.