We are forever lovers
(Мы навсегда любовники)
I just canʼt take anymore
(Я больше не могу)
Где-то Джим называет мое имя; поворачивает к себе, но я не понимаю и слова из того, что он говорит, только позволяю утащить себя, орать на меня, глазеть на меня, пока по зубам не ударяет стекло и водка не жжёт язык и алкогольный штопор не вкручивает в голову мысли и те не оглушают, перекрикивая друг друга вместе со Стейси и Тейлор.
***
Грег с силой захлопывает дверцу; мы сидим в моём джипе: на заднем Тейлор обнимает рыдающую Стейси. Кто-то швырнул в лобовое банку с пивом. Капли медленно собираются и растекаются по стеклу, я включаю дождевики и дворники, чтобы хоть как-то заполнить тишину, которую уже заполнили её рыдания. В зеркале заднего вида отражается угрюмое лицо Джеймса: он смотрит в окно, задумчиво прикрыв рот рукой.
— Ради Бога, заткнись! — не выдерживает Грег, но вздрагиваю я, не в силах даже обернуться к нему. — Только твоих истерик не хватало!
— Полегче, — невыразительно прерывает Джим, после чего она, подавившись слезами, начинает рыдать с удвоенной силой.
— Извини, — невнятно тянет она, — извини меня, извини! Я не знала, что так получится, Маайк, мне так жаль!..
Если кто и должен рыдать, так это я. Единственная мысль в моей голове — я официально переступил черту. После этого уже ничего нет. После этого — уже ничего нет. Весь вспотевший от ужаса, я только и способен смотреть вперёд себя невидящим взглядом, подбирая идущую носом кровь, из последних сил убеждая: ничего не случилось, ничего, всё в прошлом.
Всё случилось в прошлом; нечего менять.
Я просто не могу поверить в происходящее. Как мы докатились до этого? Всё, что у нас было, выброшено кишками наружу на радость всем; всё, что у нас было, не могло закончиться так нелепо. В конце концов всё, что я так любил, отсырело и сгнило.
Кого отражает зеркало? Это не могу быть я, это не я! Я так любил его, у меня было столько надежд!
— Пусть плачет, — говорю я вдруг, — ей же так жалко себя, правда, Стейс? В какую же передрягу ты попала.
Конечно, не меня ей жалко, а себя — того, чего между нами уже никогда не будет. Она знает, что переступила ту же черту. Есть вещи, которых не прощают.
Она открывает дверь и почти вываливается наружу. Её долго тошнит на землю; Тейлор безуспешно порывается держать волосы.
— Вот дерьмо, — бормочет она. — Чёрт.
Джим выходит из машины и, подъехав на своем Бентли, запихивает Стейси на заднее сидение: та вырывается и успевает приложить его по лицу.
— Майк, я… Поеду с ними, — говорит Тейлор и, хлопнув меня по плечу, пересаживается в их автомобиль.
— Вот и славно, — саркастично замечает Грег. — Хорошая девочка.
Он всё-таки понимает.
За всё это время я так и не взглянул на него, опасаясь того, что увижу. Хотя хуже уже не будет. Я и думать не мог, что может быть так плохо.
Почему, почему всё обязательно должно закончиться? Почему у всего есть срок годности? Всё тухнет, скисает, объятия разжимаются, и после всего остаются пыль, и песок, и пепел, забивающиеся в складки лица сожалениями, сожалениями, сожалениями. Все обещания летят в мусор, все слова смывает в трубу, поцелуи горят на изнанке черепа, грязные, мучительные воспоминания о прикосновениях — всё, что остаётся, и даже они уходят на задний план, затухают. Всех, кого уже нет, нужно выжечь из памяти, пока в их останках не завелись черви и плесень, как случилось с нами. Я никогда не думал, что мы закончим на помойке, что с нами случится то же, что и со всеми. Мы разлагаемся, как разлагается всё живое.
Мы умираем, куда нам дорога.
День сменяет ночь, всегда ночь, и что бы ты ни делал, этого не изменить. Всё так, как заведено: жизнь — череда смертей, бесконечный черный на белом, слой за слоем выцветающие в серый листы, которые можно только драть и жечь, жечь, жечь. За солнцем — дождь, всегда дождь, и каждый момент счастья — лишь предупреждение перед грозой, глоток воздуха перед новой попыткой не утонуть. Я не должен был знать его, мне не стоило слушать его, видеть его, любить его. Я думал, что был достаточно осторожен, я почему-то думал, что умён — я просто дурак.
Я всё ещё могу всё исправить. Сказать — не знаю что, но моё последнее слово не должно быть таким, я не хочу, чтобы всё закончилось так…
Выскакиваю из машины — так плевать на всё, — чтобы найти его. Он все ещё там, он где-нибудь, он обязательно ждёт. Дверь за мной хлопает, а потом ещё один хлопок — и Грег орёт мне, чтобы я остановился.
— Куда, твою мать, ты пошел?!
От свежего воздуха кружится голова, и ноги, кажется, едва держат; я кручусь на месте, как юла, когда он, нагоняя, одергивает меня. Он в ярости.
— Вернись в машину, сейчас же! — кричит он, выбрасывая руку в сторону. До меня едва доходит происходящее. — Живо, иначе я затащу тебя за шкирку!
— Грег…
— Ты, грёбаный ублюдок, говорил, что любишь меня! А сейчас побежал за ним! Господи, как же меня заебало смотреть, как ты мечешься, как ты врёшь мне, как ты лежишь со мной, а мыслями — где-то там! Я же твоя игрушка! Тупица, которого так удобно трахать и который не задаёт вопросов! Ну так давай, иди, вали к нему, больше чем уверен, что он ждёт не дождется, как ты упадёшь ему в ноги!
Что встал? Если я тебе не нужен, ты свободен! Иди! Но я не собираюсь делить тебя! Этого никогда не будет! Хочешь уйти — катись отсюда, ты мне не нужен!
Он замирает, тяжело дыша. Теперь я вижу, как он устал. Как я устал, мы оба. Под ботинком вырастает спринклер, и я отшатываюсь, чувствуя себя несчастным, и мокрым, до того по-идиотски под фонтаном брызг, что хочется разрыдаться.
— Это глупо, Грег, тебе не нужно делить меня ни с Фрэнсисом, ни с кем бы то ни было. Я говорил, с ним покончено. Сколько повторять, чтоб ты понял?
— О, Боже, да ты сам себя не слышишь! Кого ты пытаешься обмануть! Все видят, что происходит, и только ты делаешь вид, что ничего нет. Что, сейчас отличный шанс выбрать, он или я — другого такого не будет, так что выбирай, Майкрофт, или, видит Бог, я сделаю это за нас обоих.
— Не будь идиотом…
— Я жду! Это ведь так просто, что ты?
— Не заставляй меня выбирать тебя, — со злостью говорю я, — здесь нет никакого выбора. И я не стану выбирать тебя как вещь, ясно?
— Это всё слова, Майкрофт, ты ведь любишь его, имей смелость признать это, — говорит он устало, почти миролюбиво, от угроз переходя к уговорам, от шантажа к манипуляциям. — Если у тебя есть, если осталась хоть капля уважения ко мне…
— Замолчи.
— Я сам решу, когда мне замолчать, и не тебе затыкать мне рот!
— А то что, может быть, ударишь меня? — спрашиваю я, потому что по его лицу видно, что он готов вбить меня в газон. — Может, вам двоим собраться и отлупить меня как следует?
— Ты бьёшь больнее, — холодно отвечает Грег, уняв запал. — Я хочу, чтобы мы всё закончили. — Он упирает руки в колени и закусывает губу. — Если… если иначе нельзя, нам стоит всё прекратить, Майкрофт, это мучение для тебя и меня. Я всегда буду любить тебя, а ты будешь любить его. Это обман не пойми для кого.
Он говорит удивительные вещи. Я — вскидываю брови.
— Вот как? Просто взять и закончить? А если я не хочу? Моё мнение тут кому-нибудь интересно?
— Придётся. Когда всё начиналось, я думал, всё будет иначе. Надеялся, что ты будешь моим, но на деле выходит, что я… взял тебя в аренду. Наверное, пришло время отдавать долги. Почему я вынужден говорить это вслух.
— Очень патетично, — «очень», думаю я, тем более что смотрю на него сквозь столп брызг.
— Есть с кого брать пример, — в тон отвечает Грег.
— Ты так ничего и не понял, — говорю я, проклиная всё на свете и не зная, могу ли я подойти ближе, не рискуя получить по морде, хотя и это меня не останавливает. Он вздыхает и складывает руки на груди. Я знаю, что похож на побитую собаку; он всматривается в моё лицо, не смаргивая капли с ресниц. Хочется протянуть руку и сделать это за него. Хочется очень на него злиться, но когда я мог?
