— Осьминог? Не думаю, что осьминог здесь при чём. Окто — Октавиан Август, наследник Цезаря, первый император Рима. Ну, ты же ни перед чем не остановишься, — на мой раздраженный, недоумевающий вид объясняет он.
Я тут же чувствую захлёстывающую меня волну бешенства, так, словно я бык, которого провоцируют, и, натянув маску, выхожу из машины. Джим быстро выходит следом. Здесь так темно, что в прорезях не видно его глаз.
— Я иду вперёд, — говорит он и кивает на дорогу, ведущую за склад, — ты зайдешь сзади.
Мы так и договаривались и час, и полчаса назад, но сегодня меня одолевают раздражающие предчувствия, которые я не могу игнорировать. Джим даже сказал, что я стал чересчур осторожен, но, держу пари, он имел в виду «параноик».
— Нет, не отходи от меня, — почти произношу я, но на нас микрофоны, через которые слышно не только нам обоим, но и в фургоне, и нужно действовать по плану. — Идёт. Только посмотрим, — говорю я уже вслух.
Мы разделяемся; он бежит до стены и теряется из виду, когда я, не сбавляя шага, захожу за угол южного торца здания. Здесь когда-то был вход, но сейчас он замурован шлакоблоками. Я, конечно, стараюсь не наделать шума, но это не нужно: снаружи, пока огибаю склад, чтобы встретиться с Джимом, совершенно пусто, и только под раскрошенной бетонной плитой меж кусков арматуры пробивается тусклый свет. Всё выходит куда элементарнее, чем можно представить, склад они выбрали случайный, плохо оборудованный, но и правда незаметный.
— Здесь вообще нет охраны, — очень тихо докладывает Джим, выглянув за угол в сторону главных ворот. — 999, северный сектор — свободен. Восточный, — он делает паузу, — свободен.
Наушник молчит, но они там всё слышат и ждут моего сигнала.
— Окто, как обстановка?
— Юг, Запад — чисто, — коротко отвечаю я, а потом добавляю «не рыпайтесь», только чтобы позлить сидящих в фургоне и спустить пар. Мы с Джимми как хороший и злой полицейский.
Я уже понял, что нас никто не встречает, он, впрочем, тоже — делает мне знаки, и я, взглянув на мерцающий фонарь у главного входа и лишний раз удостоверившись в отсутствии камер, остаюсь в тени.
Один, два, три пальца — и вот мы оба у стальной двери возле подъёмных ворот.
Он заводит руку под пиджак и кивает. Я долблю в дверь.
— Открывайте!
С другой стороны раздаются едва слышные шаги и глухой голос без особо интереса интересуется «кого принесло».
— О, твою ж мать, — паясничаю я, изображая самый ублюдочный кокни, — это Джон, доходяга Джонни, твою налево, чувак, открывай эту уёбищную дверь, у меня коробки…
Слышен лязг засова.
— Сказал бы сразу, — доносится из-за открывающейся двери.
— Да ты мне весь мозг выеб, — парирую я своим голосом; чувак не успевает ничего сделать: Джим выставляет ногу, и тот падает навзничь с пулей между глаз.
Мы вваливаемся на склад, и я успеваю подстрелить ещё одного, пока другие врубаются, в чём дело, и вскакивают с ящиков, вскинув пушки.
— Ой, ой, — сетую я, мы так и стоим двое натрое, друг напротив друга со стволами наизготове. За тем исключением, что у Джима по вальтеру в каждой руке. Он у нас это — амбидекстр. — Положите пушки, пойдёте домой.
— Кто ж тебе поверит, — отвечает один из них, очевидно главный. Даже обидно такому недоверию, я ведь пришел к ним инкогнито, что почти равноценно добрым намерениям.
Внезапно за фургоном раздается копошение — и мы с Джимом ныряем на пол. Он палит без разбора. Раздается пронзительный крик, у нас в наушниках 999 исходит на говно; я оглядываюсь, лёжа держа на мушке выползшего откуда-то из-под фургона парня с перемазанным мазутом и охуевшим от страха таблом; двоих Галл прикончил, ещё одного — ранил в бедро.
— Окто, что у вас? — орет наушник, который я тут же сдираю вместе со всеми проводами, но Джим, кажется, уже сказал, что все нормально.
— Ты, — говорю я чумазому, кивнув стволом, — выходи на свет и присоединяйся к своему другу. Живо!
Удостоверившись, что Джеймс взял на мушку и его, я могу встать и подойти к фуре. Створка контейнера приоткрыта, и можно видеть, что тот доверху забит коробками. Запах ни за что не даст ошибиться по части того, что в них, но я проверяю сам.
Кокс паршивый даже на вид, но вряд ли певичкам, и тупоголовым банкирам, и кто там еще должен был жрать эту дрянь, есть дело до того, что и откуда берётся.
Наши друзья на мушке у Джима совсем расклеились: механик, как я его обозвал, держит ладони поднятыми, на виду, и, несмотря на холод каменных стен, весь облился потом; но второму куда хуёвее в луже крови, вытекшей из простреленного бедра. Он сидит, опустив подбородок на грудь, и, если б не побелевшие костяшки сжавших штанину пальцев, я мог бы решить, что он в отключке. Парень обрит под ноль, но от линии роста волос пробивающуюся щетину прерывает бледная полоса шрама.
— Эй, он что у вас, немой? — обращаюсь к чумазому, но тот испуганно мотает головой. — Ты, — говорю я, поражённый внезапной догадкой, — подними лицо.
Джим смотрит на меня из прорезей маски вопросительно, но ничего не говорит. Подстрелыш не реагирует и надо бы ему помочь, думаю я даже с досадой, потому что надеялся хоть сегодня не марать руки, когда он всё-таки запрокидывает голову. По всему видно, что это движение далось ему с трудом. Кровь из простреленной артерии под давлением пузырится, как крошечный исландский гейзер.
— Какая встреча, — приятно удивлённый, объявляю я. — Тулип, собственной персоной. Это ты тут за главного?
Джим смотрит на него, на меня, на него и расслабляет плечи, словно это наш старый знакомый и дальше мы усядемся пить чай.
— Тулип, — говорит он, как с нерадивым подростком, — ты вообще в курсе, что тебя ищет Интерпол? Ты что забыл на острове?
Действительно, какая глупость появляться в самом полицейском государстве Европы… если, конечно, у тебя нет высокого покровителя, — тут же добавляю я про себя.
Тулип не отвечает, сосредоточенный на прижимающей рану руке, и на секунду ведёт головой в сторону, словно плывёт.
— Отвечай, когда с тобой разговаривают, — опустившись на корточки рядом с ним, говорю я.
Неожиданно раздается его ответ, чересчур ясный для человека, только что потерявшего ногу и, возможно, готовящегося расстаться с остальным.
— Эй, а я тебя знаю. Холмс, верно?
Я отшатываюсь от него как от прокажённого.
Ну вот и всё — первая моя мысль, — нас раскрыли. Ни что мне нужно сейчас же свернуть ему шею, ни что он унесёт меня с собой, ни что я все испортил. Ни что это всё — этот дерьмовый кокаин, эти шестёрки с пушками, — подстава лично для нас, чья-то остроумная шутка. Я только подумал: всё.
— Довольно глупо с твоей стороны, — говорит Джейми, и его тревога не укрывается от меня. — Не зли собаку. Нам ничего не стоит покончить с тобой, цветочек.
На лице голландца дёргаются все мышцы разом, а мой дружок скалится, он сейчас похож на карикатуру себя, этот Джим, жуткую, искажённую в кривом зеркале. Не я один могу быть жестоким.
Он подходит ближе и наступает на Тулипа носком ботинка, прямо в рану, отчего тот ревёт, а мне остаётся только догадываться, насколько невыносима боль. Меня никогда не пытали. Не думаю, что на его месте меня бы это хоть сколько-нибудь заботило. Инстинкт самосохранения — вот первейший долг человека, и я бы судорожно раскидывал мозгами, как исхитриться выжить, если б, конечно, вообще мог думать о чём-то, кроме того, что панцирь раскалывается от боли. Так что тут мой белокурый приятель прав — надо бы не давать ему думать, мало ли до чего додумается его извращённый мозг. Им на континенте стоит иногда проветривать форточки, потому что за этими плоскими лицами вьются такие изощрённые завитки извилин, что живущие среди них тараканы, заблудившись, сбиваются в самые неожиданные стаи. Тулип, например, получил свое прозвище за то, что в юности придумал прятать дозы в бутонах цветов; так что с ним почти всегда был цветочек, или два, или целый букет; хотя, готов спорить, мамочка не знала, что он делал с коллекционными тюльпанами, что она так заботливо выращивала в саду. А ещё одно время в Амстердаме можно было наткнуться на презабавные фотокарточки, где очень обнажённые и ещё более юные девочки позировали в совсем уж откровенных позах, без одежды, но обязательно с тюльпаном в руках. Такая квинтэссенция национального самосознания, видимо, здорово тешила гордость: карточки пользовались успехом, и всё бы хорошо, но привлекли слишком много внимания к личности этого бритоголового парня.
