Идеальный оргазм.

========== Let Me Be Your Armor ==========

— Майкрофт, всё нормально? Ты лежишь так уже десять минут.

Грег отходит от окна, впустив немного света, и тень его руки скользит по подушке.

— Знаю. Не могу… похоже, моё тело не может справиться с таким количеством эндорфинов.

— Ты сегодня в ударе.

— Ты тоже. По-моему, меня парализовало.

— Да ты вроде не шутишь. — Грег переворачивает меня за плечо и встряхивает, и тех немногих сил, что остались, хватает только на невнятный смешок. Он улыбается своей обалдевшей улыбкой.

А я:

— Вижу свет, — хотя никакого света я не вижу, протягивая руку к его лицу и хватая за щеку. — Интересно, сколько пластилина нужно, чтобы вылепить ещё одного тебя?

— О, Господи. Еще и бредишь вдобавок.

— Меня заело.

— Точно бредишь.

— Меня заело на тебе, Грегори. Гре-го-ри, — его имя вязкое, как тянучка, приторное, и мой язык, кажется, только что завязался в узел. — Ты дурно на меня влияешь. Из-за тебя мои мозги превращаются в мармелад. Я не шучу, в последнее время происходит что-то странное. Словно я тупею рядом с тобой.

— Хочешь сказать, опускаешься до моего уровня? Или это я засираю тебе голову, мешаю думать или что? Не то чтобы я обижался, — добавляет он, — но если из-за меня ты забываешь, сколько будет шестью семь, как честный человек я обязан подарить тебе калькулятор.

— Я только хотел сказать, что счастье и разум — взаимоисключающие понятия. Мне бы найти золотую середину, Грег, как? Ты должен делать меня сильнее, умнее — а не слабее и, конечно, добрее и глупее, как сейчас, например, — устало объясняю я.

Конечно, я знаю, что он всегда сможет меня защитить, но, чёрт, я не про это! Мне должен остаться я, я! Я не хочу быть ни половиной себя, ни четвертью, это я уже проходил! Да, сила это всегда слабость, но не до такой степени, что земля плывет и перестаешь мыслить трезво. Не хочу такого для себя, он такого тоже не хочет, хотя и смог бы, наверное, принять меня любым… Но я… больше не хочу быть любым, я уже знаю, точно знаю, кто я.

— Ты хочешь быть лучше для меня, — лениво говорит он, — это другое. Я тоже хочу. Не в том дело, что ты можешь быть счастлив только не думая, а в том, что никогда не будешь счастлив, если не сможешь мыслить трезво. А если будешь мыслить трезво — то никогда не додумаешься до счастья. Блаблабла, — он запинается в этой тарабарщине и смеётся. — Забудь про него, про счастье, и я переживу, если ты будешь со мной грубее, чем мне того хочется. И если мы не будем счастливы, тоже переживу. Ты не хочешь меня обижать — это здорово, но, поверь, единственный вариант, когда я буду не в обиде, если ты будешь самим собой, даже если ты будешь в полной заднице и в этом окажется твоя норма. Ты пытаешься этим управлять… забей. Если ты будешь собой, и я буду собой, и мы не будем стараться — мы всегда будем просто ты и я, как в самом начале. — Он вопросительно выгибает бровь. — Лично меня это устраивает.

— Просто остаться там? — не хочу признаваться, но звучит это ужасно, как признание в собственном бессилии… непонятно, собственно, перед чем. Мир бросает мне вызов, а я лежу в постели — нет, я в том обоссанном сортире, нагнутый над раковиной, блюю, отмечая Рождение Большого Чувства. Я должен что-то делать, вот сейчас, прямо сейчас, а я — я рассматриваю непереваренный ужин и чувствую себя прекрасно-заинтересованно с этим парнем под боком.

Я другие истории слышал.

— А почему нет? Просто остаться там. Нам некуда идти, чтобы придумывать себе рубежи и стараться им соответствовать. Все придумали до нас, понимаешь ты, нас с тобой поделили на отрезки и заранее сказали, что делать. Сегодня ты даришь мне цветы, завтра женимся, а после завтра — родим семерых, но ты хитрее. Я думаю, ты хитрее их всех и в этом дело. Мы не поженимся и даже собаку не заведем. Ты всех обдурил, Майкрофт. И, знаешь что, — я это обожаю.

***

И знаешь, что? Я вообще-то тоже.

***

Оглядываясь назад, я думаю, что, может быть, чувство времени мне в кои-то веки не изменило — я тогда хотел остаться в этом моменте и до сих пор тянусь к невидимому рубильнику, чтобы замереть там, вот так, раскинутым на кровати.

Вот так, обними меня покрепче, и пусть лавина сойдет, пусть нас занесёт песком, пусть… А я мог бы, фигурально выражаясь, побыть подставкой, или пьедесталом, или камнем, согретым тысячелетним мхом на подушке из раздавленной травы и бледно-жёлтых ростков новой жизни. Я, фигурально выражаясь, мог бы стоять руки-вверх, держа небо, и не морщиться от клюющих птиц и падающих звезд. Мироздание, всё, на чем оно зиждется, все эти штучки — египетские фараоны, порох и нюрнбергский трибунал, — в сравнении со мной были бы незатейливыми мотивами летних хит-парадов. Ты в очередной раз спросил бы, ну что я за человек, и больше ничего не сказал. Не скажу. Я всегда потешался над своей верой в людей, и кто бы знал, что этот мой недостаток, с которым я давно смирился, который, как бетонная плита, давал мне стоять ровно, даст трещину в самый неподходящий момент.

***

Люди как с цепи срываются в конце каждого века. И почему бы нам это расхлёбывать? Я как стоп-кран в поезде метро, а Джим — как кнопка вызова машиниста. Он всё шутит, и как только выходит, что я смеюсь вместе с ним.

— Следующая станция Бонд-стрит. Ребятки, не создаем заторов, высаживаемся по команде, а то папа будет ругаться.

Он отпускает кнопку рации и динамик, бодро шипя, стрекочет «Окто, Галл, вас понял. Ждать команды. Подтвер…»

Джим нетерпеливо перебивает:

— 999, подтверждаю.

Я молчу, что он, как обычно, пренебрегает всеми инструкциями. Как обычно, он выглядит расслабленным — что ж, может, это ему помогает.

Ребятки в запаркованном поодаль фургоне — наша обычная команда техпомощи на случай, если что-то пойдет не по плану и понадобятся лишние руки. По плану мы собрались перехватить контейнер роттердамской «Квинт эст», накануне прибывший из Голландии, а пока стоящий на передержке в ожидании передачи новым хозяевам. Если верить информатору, времени у нас совсем мало — час, не больше, пока не начались последние приготовления перед отправкой и на складе минимум охраны.

— Почему бы просто не пустить газ, — интересуется Джим, расправляя план здания. — Первый этаж целиком отпущен под склад, два входа здесь и здесь. Южный заблокирован нами. Лестница на второй… и вот ещё — грузовые лифты. На втором… Ты меня слушаешь? Почему не пустить газ?

Я смотрю на схему, пытаясь сфотографировать её в памяти и не обращать внимания на его глупости.

— М, может сразу из пушек пальнём?

— Ну, ты же у нас аналитик.

— О, хоть с этим ты не собираешься спорить.

— Всё? — нетерпеливо спрашивает он, но я медлю начинать.

— Нет, ещё кое-что, — говорю я нерешительно, и он останавливается с рукой на руле, готовый вылезти из машины, и откидывается обратно на сиденье. Бешу его, по лицу видно. Я не хочу — понимаю я. Не хочу, я тяну время, я больше не хочу ни с чем разбираться, не хочу собирать себя по частям и готовить себя к грязной работе. — Почему они зовут меня Окто?

— Почему что? Честное слово, Майк, нашел время. Ладно. Почему Окто, серьёзно? Это не я придумал, — он как будто оправдывается.

— Нет, ясно, почему ты Галл, — не обращая внимания, как зачарованный продолжаю мысль. Для человека, проведшего детство у бабки в Эдинбурге, в чью речь как зов предков нет-нет да вплетается шотландский акцент, имя даже чересчур маркое. — Но Окто не осьминог, я только сейчас понял…

Происхождение позывных не раскрывают, и откуда они берутся, никто особо не интересуется, проявлять лишний интерес, так уж заведено, у нас не принято — мне мой всегда казался если не подходящим, то очевидным. Восемь щупалец, по одному тут и там, зарин, иприт, паралитические газы, но я не раз улавливал иронию в том, как произносят это имя, особенно когда оно звучит из уст моего прямого начальника Адамса.

Джим фыркает, почти открыто насмехается надо мной.