Мы целуемся, по ощущениям, очень долго, и я ловлю момент, чтобы снять с него эту долбаную рубашку. Он здесь со мной, я не вижу его, но чувствую исходящий от него жар, его руки, его на окончаниях своих пальцев, горячий запах испарины и прикосновения влажной кожи. Он горький и солёный на вкус. Нам обоим слишком жарко.

Он гладит моё лицо, ведет большим пальцем по горлу, до кадыка, на секунду останавливаясь на нём, и я сглатываю подступивший ком. Дальше — вниз к солнечному сплетению. Словно всё в комнате сосредоточилось под его пальцем. Это — то, что между нами. Так много. Очень мало. Что у него на уме? Он постукивает пальцем, ровно по середине, не спускаясь к сердцу — и считает вслух:

— Шесть, семь, девять…

Может быть, он досчитает и я узнаю.

В эти секунды можно решить, что он — плод моей фантазии.

— Восемь. Ты забыл.

— Это сердце пропустило удар.

Я подаюсь вперед и впиваюсь в его губы, сминая плечи. Я должен это запомнить.

Назавтра вино станет уксусом, но он обещал, и я послушно ведусь: впереди сколько угодно времени.

Его пальцы скользят по моим ногам, заставляя дрожать, по члену, выдавливая смазку; возможно ли, чтобы кто-либо на Земле был так близко к тебе, прикасался так откровенно. Запустить его к себе под кожу — вот что это значит. Я не просто согласен на это, я этого хочу. Верю ему, и делаю это зря, потому что знаю Майкрофта и знаю себя — он может уничтожить меня на счёт два, но всё же я по-детски верю, что он этого не сделает. Может, надеюсь, что всё же знаю его не настолько хорошо. Самое отчаянное воспоминание об этом я захочу забыть. Однажды я захочу забыть, что вообще когда-то любил его, знал его. Эта мысль будет жалить, как прошлое шпарит всех, кто не может совладать с настоящим. А настоящее без него — не хочу даже думать… Его руки на моей коже, обычно холодные, сейчас горят, переключая внимание на себя. Впереди много времени, впереди всё время мира от начала и до конца, которого не будет. И я уже не помню, кто из нас это сказал.

Когда кончаешь с чьим-то именем на губах, ты капитулируешь. Это унизительно. Я хочу пасть так низко, как только возможно. В полной темноте я вижу его очертания или мне лишь кажется, что он смотрит мне в лицо. Он вдруг остановился; руки замерли, но я едва ли могу поймать ход его мыслей. Он как звезда, которую можно увидеть, но до которой не долететь за всю жизнь. Он прижимается ко мне.

— Ты далеко от меня.

— Нет, я здесь, — в темноте в его голосе проще различить притворство, попытку скрыть раздражение за усталым тоном.

— Нет.

Как звезда, свет которой ещё не успел долететь.

Ему гораздо легче понять меня, совсем плёво, я как прочитанная книга, и можно лишь надеяться, что что-то во мне запало ему в душу, а лучше в голову. Имея дело с ним, куда дальновиднее иметь дело с его головой, но забраться к нему в душу, конечно, проще.

— Послушай, — говорит Майкрофт, и я никогда ещё не слышал так хорошо, все мои нервы гудят на концах, впитывая, вникая, слушая, — я знаю, люди не могут говорить друг другу всего. И я не говорю тебе всего. Это нормально. То есть… Я хочу сказать, я люблю тебя слишком сильно. Ты даже не понимаешь, что это значит… Я сам не понимаю. Ты не должен никуда уходить.

— Я не собираюсь.

— Ты ничего не знаешь, Грег.

— О чем?

— Обо всем. О жизни. О будущем. Для тебя все в тумане.

— А для тебя?

— Нет. Я никогда не меняюсь. Ты решишь, что это странно, но я чувствую, что повязан с тобой.

Я понятия не имею, о чем он говорит. Все, что я чувствую, — желание вцепиться в него и остаться так навсегда. И плевать, что это утопия двадцатилетнего идиота, чтобы обманывать себя. Я из тех типов, что разыгрывают е2-е4, не представляя, что будет дальше, а он из тех, кто видит и держит в уме всю доску. Но может, я продержусь дольше. Просто… дольше, чем я ожидаю, сколько бы это ни было — дольше. Новичок против профи, но я не хочу быть новичком. Не хочу ничему учиться. Просто быть с ним. Я вообще не могу думать о будущем без страха. Правильно он сказал — его не существует. Он всё подумает за меня.

— Я только хочу знать, что ты чувствуешь то же самое, — сглотнув, добавляет он. — Больше не хочу ошибаться. Не хочу гадать, было ли всё на самом деле. Ты можешь мне верить, понимаешь? Это никогда не изменится.

Вместо ответа я целую его.

Он сжимает мои губы и проходится по ним зубами. Реальность ощущается жёстко, когда вспыхивает секундная боль. И новая мысль пронзает меня:

— Завяжешь мне руки?

Он находит брошенный на кровать галстук, и шёлковая ткань стягивается вокруг моих подставленных запястий. Медленно заводит связанные руки за голову. Потом его язык касается шеи, но не он сам. Я не чувствую его, это бред, это глупость, но я борюсь с желанием сжать его в руках, это всё уже не так реально… Горячий язык ведет холодящую дорожку по шее, и я сглатываю, умоляя себя не паниковать. Я не возбужден, я скован ужасом. Пальцы, силясь сомкнуться, хватают воздух.

— Стой! — прошу я. — Подожди, Майк, я хочу, я не хочу так, я хочу чувствовать тебя, знать, что это ты!

Знать, что это ты, а не чья-то затаившаяся в темноте тень. И потом вспоминать его и знать, что это его прикосновения (…но почему я сомневаюсь, что кто-то еще на свете дотронется до меня так, узнает меня так). Возможно, это ошибка, которую можно совершить лишь однажды, но я точно уверен, что это моя самая правильная вещь. Что-то в нём заставляет верить ему. Я ему верю и вообще во всё верю, потому что знаю, что мы всё раскроили под себя, что и он, и я в этом участвовали оба.

Он поспешно расслабляет галстук, и я хватаюсь за него, как ненормальный. И дышу. Дышу. Это ты. Останься со мной.

— Это ты. Это ты.

Не могу представить, что было бы, если бы меня коснулся кто-то другой.

— Кто это был? — сухо спрашивает он.

Сглатываю.

— О чём ты?

Прикрыв глаза, считаю секунды, пока он не отвечает:

— Я не был первым, верно?

Я молчу так долго, что в какой-то момент тишины становится слишком много.

Я молчу, и мы занимаемся сексом — он на мне, спиной ко мне, как будто одной темноты, чтобы не видеть меня, недостаточно. Не в обиде, скорее съел свою обиду и от этого зол, а я пытаюсь исправить положение во всех смыслах и прижимаю его к матрасу.

— Когда ты узнал? — спрашиваю, запинаясь в словах, следом выдавая поток матов, выражая все, что о нем думаю. Обижен как раз я — ненавижу, когда он так делает, когда знает, что я вру, и притворяется, что поверил.

— Я не знал… догадывался.

Он напрягает задницу и выгибается так, что мне больно. Приходится обхватить его за шею локтем и трахать, прижимая к себе. Я шепчу ему на ухо всё, что думаю, о том, как он меня бесит, а его это заводит. Я говорю, что он меня достал — он рычит, что любит меня. Шлю его к чёрту — он шипит, что заберёт меня с собой.

— Рая… нет. Есть ад сверху… и снизу. Это… круг. Расскажи мне.

— Мой тренер. По стрельбе. Пятнадцать лет, дурь в голове. Я его провоцировал, не зна… Не знаю, чего хотел. Сказал, что не проболтаюсь. Зажал меня в раздевалке, оказался полным дерьмом.

Он бьёт меня по руке, чтобы я притормозил, так что нет нужды продолжать этот душещипательный рассказ. Я был придурком с играющими гормонами — вся история. Хотелось внимания, доказать себе, так ли хороша эта мордашка в зеркале. Считал себя взрослым, заработал урок и теперь-то понимаю, что иначе быть не могло.

— Почему не рассказал мне? — спрашивает он, крутя задом, как бесстыжая шлюха. Я беру его за плечи — ладони ложится как влитые — и ощущаю себя памятником, ногами приросшим к земле, стоящим в ней так крепко, как только могу, в этом моменте, под контролем. И начинаю двигаться.

— Потому что это ерунда.

Я никому не сказал — ни матери, ни тем более полиции. Ни словечка не проронил. Я был посредственным атлетом, которого и на соревнования-то брали в довесок, а стал — лучшим только потому, что умел молчать. Совесть тоже молчала, ведь я, по сути, ничего и не делал. Мысли Майкрофта способны пробить череп кому угодно, он-то обо всем догадался, стонет подо мной, сжимая член, как будто кого-то это обманет. Идеальный секс. Идеальная жизнь. Идеальный момент.