Теперь смеюсь я.

— Не то, что ты хотел услышать.

— Да, не совсем то. — Он мрачнеет, становится серьёзным. Такая быстрая перемена. — Почему вы поругались сегодня? Я ни слова от неё не добился.

— Грег, я… — Я закусываю губу, не зная, как лучше подступиться к тому, что хочу сказать. — Помнишь, что я говорил про Стейси?

— Ещё бы ты дал мне хоть шанс забыть, каждый день жужжа на ухо держаться от неё подальше.

— Нет. Не так, не держаться подальше, а держать на расстоянии… Дослушай меня. Ты же знаешь, что иногда люди не такие, какими кажутся. Её слишком много. Если ты рядом, то попадаешь в зону её влияния, ей не интересно общаться с тобой как со знакомым, ей не нужны знакомые. Она забирается глубже. Может быть, ты не понимаешь, о чем я, но вспомни вашу первую встречу. Как быстро ты изменил своё мнение.

— Тебя тоже слишком много, и ты тоже кажешься, Майкрофт. Ты так говоришь, как будто это не ты её лучший друг, а какой-то другой гаваец, — хмурится он, уже готовый броситься на защиту.

— Знаю, как это звучит. Просто не позволяй ей влезать в наши отношения. Не хочу, чтобы она всё испортила.

— Да как она может их испортить? — Его ладонь приземляется аккурат возле тарелки, чуть не опрокинув её. — Опять ты за своё, что за чушь?

— Разве не видишь? Мы ссоримся, стоит только заговорить об этом! А теперь вспомни, что было вечером. Конечно я несу чушь, ты же так хорошо её знаешь!

— Здесь есть, что портить?

— Хватит стоять на своем, это нелепо, — шиплю я, от злости чуть не раскрошив зубы.

Он отворачивается, выпуская пар.

— Ладно. Я прекрасно вижу, что ты вообще меня не слышишь. Я не буду молоть воздух. Забудь. Больше я не скажу и слова.

— Майкрофт.

— Забудь.

— Перестань злиться.

Перестань водить меня за нос! Перестань не слушать, что я говорю! Всё, что ты знаешь о жизни, — полное дерьмо, но даже этого ты не знаешь! Зато я знаю!

Я выпутываюсь из кровати и забираю тарелку. На кухне швыряю в мойку и закуриваю. Разговаривать с людьми — всё равно что со стенами. Нервы дерьмо. Как же достало срываться, когда не хочешь, но тебя всё равно вынуждают быть таким.

Он обнимает сзади, как будто от этого мне должно полегчать. Он не должен этого делать, не должен делать вид, что мои настроения ему интересны. Точно знаю, что это не так. И я не центр Вселенной. Но мне и правда становится легче, на грудь под его руками уже не так давит груз глухой злобы. Я всегда думал, что не умею обижаться. Умею, просто делаю это иначе. Как и остальное в жизни — делаю через жопу.

Всё ещё тяжело дышу.

— Что мне сделать, чтобы ты успокоился? Я в панике, потому что не понимаю, что с тобой происходит, и не понимаю, что должен сделать я! — Он прижимается к моей спине, притираясь щекой, как ребенок. — Просто скажи, что я должен делать, я так не могу.

— Ничего не делай, — отвечаю я и понимаю, что рука с сигаретой дрожит. Тушу окурок; от алкоголя, никотина, напряжения и еще бог знает чего кружится голова. — Иди спать.

Но он не уходит.

— Иди спать, Грег.

— Тебе что-нибудь нужно?

— Нет, — выходит чересчур грубо. Когда я высвобождаюсь и открываю шкаф с алкоголем, меня почти мучает совесть, но стоит взглянуть на него, на его недоуменный взгляд, — и то, что я его обидел, становится единственным, о чём я могу думать.

Он сидит за столом, сжимая бокал, который я перед ним поставил.

Чёрт, чёрт, чёрт. Теперь паника у меня, потому что уж я точно не знаю, что делать.

— Я всего лишь хотел как лучше, — отрешённо говорит Грег.

— Извини, извини, — но он не отвечает, и я не нахожу ничего лучше, чем сесть на пол и уткнуться в его колени. Он нерешительно касается моей макушки. У меня дежавю, потому что это повторяется из раза в раз, и я не знаю, кто объяснил мне, что, чтобы доказать свою искренность, нужно смотреть снизу вверх. Нужно быть покорённым, нужно опуститься, как бы высоко ты ни стоял — только такая жертва моего самолюбия имеет реальную цену в моих же глазах. Только так, мне кажется, я могу быть прощён.

Наконец я слышу его тихий хриплый голос. Он говорит очень сбивчиво, путаясь в словах, ему трудно выражать свои мысли, по крайней мере, все сразу:

— С тобой тяжело быть. Я всё время боюсь сделать что-то не так. Боюсь, что тебя это взбесит. Когда ты уходишь в себя или раздражён, я всё время думаю, что это из-за меня, или из-за того, что я сделал. Я хочу тебе нравиться, но я не хочу, чтобы это было так, будто я пытаюсь урвать от тебя кусок. Не хочу, чтобы ты любил меня, когда я веду себя хорошо. Не хочу ждать награды.

Когда всё только начиналось, мне было страшно. Я никогда не говорил, но я чертовски боялся переступить черту. Если бы не твоя уверенность, я… Наверное, если бы это был не ты, я бы не решился. Я смотрел на тебя и думал, что не могу струхнуть. Не потому что хотел трахаться с тобой. Я хотел, чтобы ты в меня влюбился. Это был первый раз, когда мне чего-то хотелось — не просто какой-то мутной мечты, я впервые так четко понял, чего хочу. Ты казался недостижимым, но я почему-то знал, что ты достижим. Для меня. Не потому что я какой-то особенный. Я увидел это в тебе, тогда. Боже, как тупо это звучит… Ты отнёсся ко мне по-особенному, как будто я был… не знаю. Брешью. Словно ты не мог со мной бороться. Теперь я думаю, может, я переоценил себя. До тебя всё так же трудно добраться.

— Грег, — поднимаю глаза, — посмотри на меня. Ты уже до меня добрался.

Есть столько всего постыдного в том, чтобы сидеть на полу ночной кухни перед ним, сцепив пальцы у него на коленях; и мне тоже бывает страшно, может, это — один из самых пугающих поступков, что мне доводилось делать. Страх — всегда боязнь неизвестности; страх смотреть на кого-то снизу вверх заключён в том, что будет потом, в той же неизвестности. Это не вопрос доминирования или подавления, это ничье удовольствие, здесь нет ни условий, ни кодовых слов: только ты и твоя брешь, в края которой ты позволяешь заглянуть.

— Нет, неправда. Какая-то часть тебя от меня скрыта. А я хочу всё. Не знаю, чего хочу, — смотря в сторону и все так же гладя меня во волосам, он хмурится. — Может это вообще невозможно. Может, любовь обросла слухами. Одна большая блядская сплетня.

— Это то, что тебя беспокоит?

Он пожимает плечами.

— Я бы хотел чего-то более осязаемого. Прочитать все твои мысли. Знать всё, что ты чувствуешь. Не жить бок о бок сто лет, не довольствоваться простым спокойствием, не любить друг друга как это делают родственники. Я хочу любить тебя так, как ты сам себя любишь, и чтобы ты любил меня так же. Это и правда звучит так глупо?

Разве искренность может быть глупой? Не для меня. Другой вопрос, что всё, что он вывалил на меня, похоже на узел с десятью концами, словно он бросил его мне в руки с просьбой распутать.

— Я даже не знал, что ты думаешь об этом так. Нет, это не глупо. Это очень даже умно. А я эгоист, нужно было спросить у тебя, — быстро добавляю я, чувствуя себя придурком, не способным откликнуться на то, что он говорит.

— Раньше мне и в голову не приходило, что можно высказывать свои мысли вслух и кто-то их поймёт. Хотел бы и я понимать тебя лучше. Хотел бы.

Мы немного выпиваем, много говорим, он вспоминает моменты, о которых я успел забыть, он рассказывает, что делал на прошлой неделе, пока меня не было в городе — футбол, вечеринки, учёба, вечеринки. Рассказывает весёлую историю о том, как его пытался клеить незнакомый чувак, за что Тейлор плеснула в парня маргаритой, а потом отходила беднягу по спине…

— Что еще за чувак? — спрашиваю я, насторожившись, неужели Алекс и к нему катал свои яйца?

— Ревнуешь? Нуу, эмм. Скажем так: он не был тобой. Одно это для меня было дико, — выделывается он. — А еще у него были кудри, как жёлтые макаронины; это всё, о чем я мог думать, пока он пытался развести меня на перепих.

— Что, не твой типаж?

— Мой типаж — высокомерный манерный хлыщ с холёной внешностью, лощёной задницей, гигантским интеллектом, холодным сердцем, стальными яйцами, херовыми нервами, сильными руками, слабыми ногами, доброй душой и злым чувством юмора и что там ещё… Ты этот типаж имеешь в виду? Нет, не мой.