— Взять того же Олли. В то время, пока я изображала его подружку, позируя перед дебилами из Татлера на его матчах, — она загибает пальцы, — на вечеринках, на идиотских прогулках, на концерте Кьюр, — тут она делает такие глаза, что сразу понятно: за одно это его можно прибить, — он только и делал, что ждал момента, чтобы нюхнуть, кольнуться или улизнуть в бани. Он укатил в Испанию — я попросила Хосе приглядеть за ним. И что сделал наш Олли? Соблазнил его бойфренда.
Она выдает дробь по столу. От услышанного мне плохеет.
— Ты что-то путаешь.
— Да ладно. Джим, я что-то путаю?
Но он молчит, и я хмыкаю. Где-то во мне еще есть силы выдержать эту новость, но почти все они уходят на то, чтобы зафиксировать мышцы лица. Вдруг открывается как будто второе дыхание: я так разочарован сразу всем, что не удивляюсь ничему, — а то, что меня не удивляет, по определению не может и расстроить.
— А что, Грег, может, и ты знал?.. А, даже так. Мило.
— Он в норме, — пытается успокоить Джим. — Встречается с Марком. Тейлор видела их на показе в Милане. Мы созванивались на прошлой неделе, думаю, Марк выбил из него эту дурь.
— Давно подозревал, что моим бывшим стоит начать встречаться между собой, — кисло говорю я. — Марк выбил дурь, а кто выбил дурь из Марка?..
— Ты ни в чем не виноват, — грубо обрывает Стейси. — И мы не виноваты в том, что решили тебе не говорить. Вы расстались — все честно. Он не хотел тебя приплетать.
— Кого волнуют желания наркомана? Ты спросила Кэндис, хочет она в рехаб или ей нравится ширяться? Вы, кстати, тоже больше не друзья, было бы честно, если б ты от неё отвалила.
Грег сжимает мою руку, намекая, что пора заткнуться. Но я только начал.
— Смешно, учитывая, что ты сам просил не сдавать ее копам.
— Потому что я, в отличие от тебя, помню, что она была твоим другом ещё с универа.
— Ты училась в универе? — спрашивает Джим. — Серьёзно? А я почему не… — он замолкает лишь после того, как я пинаю его под столом.
Стейси смотрит волком и демонстративно игнорирует этот поистине фантастический вопрос, предпочитая ответить на мой выпад.
— Не надо выставлять меня крайней, ладно? — заводится она. — Я ничего ей не должна. Мне нравилась Кэндис. Больше не нравится.
Так бывает: ты понимаешь, что все вокруг дерьмо, но оставляешь малюсенький проблеск надежды. Проблеск — и так все время, чтобы не признавать собственную правоту. Не признавать, что ты червяк, который раз за разом отращивает тело и пытается выползти наружу, где его снова раздавят. Так что не надо взывать к моей совести. У меня на лице след от её туфель, и я не собираюсь перед ней извиняться.
В конце концов, я даже не знаю, зачем говорю всё это. Двое из вас никогда не смотрят под ноги, а третий только и ждёт тот самый ботинок восьмого размера.
Потрясающее красноречие. Посмотреть хотя бы, как вылупился Джим. Интересно, о чём он думает. Может о том, как переспать с секретаршей. Или о том, как хорошо, что он этого не сделал? Хотя, судя по лицу, он думает, что вообще ошибся домом, по ошибке забрел в параллельный мир и из-под плинтуса вот-вот выпрыгнет белый кролик.
— Вуал-ля! Войла, войла, пардонмуа! Прего, престо, донде эста! Заблудились, уважаемый? Сейчас все исправим! — воскликнет кролик и зачем-то встанет на уши.
И комната перевернется как страница.
Стейси будет такой, какой я застал ее пятнадцать лет назад. В аккуратном голубом платье с белым фартучком. Хорошая, прилежная, добрая. Такой, наверное, хочет видеть ее Джим (и, наверное, иногда ему это удается) — нежной, как лань, и любящей, как собака. Без этого фешенебельного выговора, без презрения, без синяков под глазами. Если поставить их рядом с сегодняшней Стейс, можно заплакать. Я бы рыдал. Навзрыд, до слепых глаз, лишь бы не видеть этой перемены — наплакал бы целую лужу слёз, лишь бы не видеть в этой по мановению выросшей Алисе себя, не видеть того, что она наблюдает во мне. Я боюсь того, что она видит.
Маленькая Стейси. Маленький Майк. Маленький пузырек — «выпей меня».
Стейси-24. Стейси-23. Стейси-22. 21. 20. 19. 18. 17. 16. 15…
Вот и ответ на вопрос: если долго смотреть на этот конвейер, можно сойти с ума.
Майк-23. Майк-22. Майк-21. 20. 19. 18. 17…
Вот на что она смотрит эти пятнадцать лет.
Мне кажется, для Стейси-9 встретить кого-то вроде Джеймса было пределом мечтаний. Ей не очень-то нравилась Алиса с её глупостями, зато нравилась другая сказка — про русалочку, морскую деву, вышедшую из воды ради принца. Неудивительно, что за пятнадцать лет её мечта протухла; неудивительно, что сама русалка протухла. Принц стоял у моря, ожидая, что она выйдет, любовался её лицом по ту сторону водной глади и не знал, что она стояла за спиной, а лицо — было лишь отражением. В этом проблема Джима — столько времени смотреть в одну точку и не видеть ничего. В этом проблема Стейси — видеть все слишком четко: в хорошие концовки она не верит с тех пор, как не нашла на карте страны чудес. Конец, где принц женится на своей принцессе, а она — бросается обратно в море, кажется более реалистичным. В этом проблема мира — каждый прожитый день отбивает веру в хорошие истории.
Не стоило выходить из воды.
Нам не стоило выходить из воды.
— Так что случилось? Они проросли? — по-деловому спрашиваю я.
— Кто?
— Зачатки мозга. Ну, знаешь, дали корни и всё такое. Почему сегодня?
— Мой астролог сказал: «Сегодня отличный день, чтобы побыть собой» — она спокойна.
Какой ещё ей быть? Воздух между нами остыл, того и гляди изо рта повалит пар.
На лице Грега проступили желваки; вилка скрёбет по японскому фарфору, действуя всем на нервы.
Джим рассматривает свою тарелку, с интересом, — не удивлюсь, если на ней что-то шевелится, решив уползти подальше.
— Что ты приняла? — к нашему полнейшему недоумению спрашивает он. — Чем ты закинулась?
— Дай подумаю. Кажется, тот чувак назвал её «здравым смыслом». Правда они тащятся по этим дебильным названиям? Но знаешь, Джимми, я не собираюсь облегчать тебе задачу и притворяться, что обдолбана, чтобы тебе не пришлось забивать свою белокурую головку. Интересно, почему мы вечно говорим обо мне или о Майке? Давайте говорить о Джеймсе, что скажешь, Джим?
Он швыряет вилку.
— Да что, мать твою, с тобой происходит?
— Опять обо мне, — глядя на нас с Грегом, паясничает она. — Ничего. Со мной — ничего. Интересно, что происходит с тобой? Ты собираешься выйти за совершенно незнакомого человека, как если бы надел кольцо на палец первой встречной, и считаешь, что это нормально. Что со мной? Я в опездинительном порядке.
Я должен вмешаться?
— Можем мы просто отдохнуть, не превращая всё в цирк, или это слабый проблеск надежды? Стейс, прекрати преувеличивать, даже я тебе скажу, что невозможно знать друг о друге всё.
— Невозможно не знать ничего, Майк, а остальное зависит от желания. Иногда, для разнообразия, можно поинтересоваться, нет ли у твоей подружки, кроме сисек, степени по истории искусств. Хотя бы для отвода глаз.
— Ты ничего не рассказываешь, как я должен узнать? Что я сделал не так? Не знал, где ты училась, — так ты никогда не заикалась об этом!
— Да? А давай спросим у зала. Майк, разумеется, знал, — извини, ты не в счет. Грег, смотрит, как нашкодивший щенок, — точно, ведь он знал! Что насчет молочника? Как думаешь, он в курсе? Ты задумался — ребята, он задумался, — знаешь, почему? — он не знает! — потому что я не пью молоко! Разносчик газет… Да, этот парень может быть в курсе, с какой стати такая идиотка, как я, подписана на три еженедельника об искусстве. Бьюсь об заклад, он что-то подозревает.
— В том и дело: ты говоришь со всеми, кроме меня!
— О, невероятно! Ты сам себя слышишь?!
Грег не выдерживает первым:
— Так, всё! Хватит! Вы двое сейчас же заткнётесь, окей? Достало слушать, как вы орете друг на друга. Что с вами такое? Ради Бога, Стейси, это твой ёбаный День Рождения, можешь сделать усилие и притвориться, что рада нас видеть?! До этого у тебя неплохо получалось.
