Но уже не до этого.

Начинается дождь.

Я здесь, рядом. Ты не видишь меня. Касаюсь твоей руки — вот так. Я правда здесь.

Воздух слишком влажный, ты почти не чувствуешь морось, но замечаешь первые крупные капли — на щеках, как кляксы. Расползаются к шее. Кажется, капли бьют в одно место — но это не так. На лбу, — чувствуешь? На запястье — особенно сильно. Кожа там — тоньше. Они тёплые. Ты передумал дрожать.

Дождь всё чаще. Ты знаешь, на море всегда так. Не успеваешь заметить — уже ливень. Но есть передышка, ты должен привыкнуть к этой дроби. Твоя рука в моей. Мокрая. Чувствуешь? Запах — соль и свежесть. Что-то ещё. Озон.

А теперь зажмурься и жди. Вот оно — небо рушит воду, рвется по швам. Ты сжал ладонь — ослабь хватку, не бойся. Её слишком много. Шшшш… Успокойся. Слышишь, как шумит море. Шуршит, как помехи. Заполняет голову шумом. Мой голос почти не слышен. Забудь море, слушай меня, я буду важнее. Только меня. Вот так. Теперь мой голос не фон — он внутри. А теперь слушай.

Я не знаю, что будет, так что не отпускай моей руки, понял?

Вздрагивает.

Море, долбаный интершум. Воды так много, капли такие тяжёлые и частые, что сливаются в один поток, под которым немеет кожа. Чайка — смешно. Откуда она кричит? Он сжимает мою руку, как будто я ускользну, а я хмурю лицо, как будто боюсь, что капли смоют черты. Или выбьют. Мы такие беззащитные. У меня эрекция. Как тупо. Вода всё прибывает, затекает под камни, вымывая песок. Что будет дальше? Берег сорвётся, и нас утащит в море? Я успею. Море ощетинилось, словно миллионы рыб лупят плавниками, пеня молочную поверхность.

Дождь на распухших губах — сахар.

Поворачиваю голову, чтобы взглянуть на него — удостовериться, что он здесь.

— Море спокойное. Нам ничего не грозит. У меня эрекция, — говорю я, словно передаю сводку погоды. — Слышишь эту чайку? Спряталась под скалой. Я люблю тебя. Дождь тёплый, теплее, чем в детстве. Тсс. Камни не движутся, тебе кажется, это песок намок, а ты слишком тяжёлый — как всегда. Море белое от пены. Только не открывай глаза, чувствуешь, как бьёт по векам — я даже не могу взглянуть в небо. Я едва его вижу, море — сейчас это просто белая полоса. Открой рот, попробуй — сладкий, я никогда не понимал, почему…

Насмотревшись на него, с высунутым языком, поворачиваю голову, чтобы увидеть белую полосу — совсем близко. Чёрт!

Переворачиваюсь, накрывая его собой, когда тяжёлая свирепая волна падает на спину, грозя проломить череп.

— Я держу тебя… Держу… — но камни подмыло так, что нас уносит вместе с отливом. Мне приходится упереть колено, чтобы оставить нас на берегу. Когда вода уходит, он отнимает руки от лица и отворачивается, сплёвывая воду.

— Такого откровения ты хотел, — встряхнув головой, спрашиваю я.

— Это было… — Он ошарашенно пятится в потолок. Что ж, его можно понять. — Невероятно.

— Серьёзно? Невероятно — именно то слово? Это было безумием, — констатирую я, лёжа на нем и вовсе не собираясь вставать.

— У меня вода в ушах, — говорит он, пытаясь крутить головой, но я обхватываю его лицо.

— Нет там никакой воды. Не думай, что я не различаю реальность.

— Ну, говори за себя, а у меня точно что-то в ушах. И царапина на шее.

— Извини. И я не хотел тебя пугать, разве что самую малость.

— Я не знаю, что сказать.

— Поразительно. Грег Лестрейд и не знает, что сказать. Я запомню эту минуту. Ты орал, как будто тебя лишили лучшей игрушки, а теперь не знаешь, что сказать?

— Я, я предполагал что угодно, но это… Ты грёбаный гений. Почему ты… Не знаю, не пишешь картины, музыку… Невероятно, как ты вообще живёшь… Господи, я люблю тебя, — выдыхает он, обнимая, совсем как я, спасая его от волны. Стискивая плечи, грозя сломать ключицы.

— Я не гений. Не бывает гениев, бывают люди, а гений — всего лишь слово, которое продаётся.

— Хорошо, негений. Это, чёрт возьми, самое охренительное свидание, и ты — самое охренительное существо во Вселенной. Ты не человек, точно тебе говорю. С Марса ты или откуда — не знаю, но хрена с два ты улетишь обратно.

Он выпускает меня, и теперь я могу засмеяться:

— Что ж, раз уж свидание удалось, давай посмотрим, как можно продолжить…

========== True Faith ==========

Отцу нравится повторять, что мама — идеальная женщина. С годами эта фраза прекратила быть милой и стала чем-то вроде дежурной хохмы, приевшейся и не вызывающей ничего, кроме почтительной тишины. В нашем с мамой случае — язвительного и полного скепсиса молчания. Стремление к идеалу, мы знаем, — полная чушь.

Это если опустить очевидные банальности вроде того что каждый год отдаляет нас от идеалов ну просто во всех смыслах. Годы летят, идеалы покрываются трещинами… А ужасней всего однажды проснуться и понять, что ты не то что не веришь в идеалы — ты веришь во все, кроме них. Сначала ты споришь с Шопенгауэром, потом начинаешь сомневаться, потом нехотя соглашаешься… А потом ты сам — Шопенгауэр.

Естественный процесс.

Он любит это слово — идеально. Идеальная охота, идеальная работа, даже кресло у него идеальное. Окружает себя идеальными вещами и живет в свое удовольствие. Настолько довольный, до тошноты.

Однажды я спросил, что же в его понятии «идеально». Наверное, надеялся на ту самую отцовскую мудрость: хотя мама и называла его диванным философом, слово «философ» все же внушало определенные надежды. Так что я сел и стал ждать наставлений на путь истинный.

Он хрустнул пальцами, потянулся, и, сложив руки на груди, вперил в меня взгляд — недоверчивый, словно мы были не дома, а на допросе в тоннелях Воксхолла. Я никогда не говорил по душам, так что он, кажется, приготовился к пыткам раскаленным паяльником.

Я повторил вопрос.

— Ты удивляешь меня, Майкрофт, я думал, ты умный мальчик.

— Начинается, — оскорбился я. Меня всегда раздражали комментарии по поводу моего интеллекта, так как особой смысловой нагрузки они не несут. «Я знаю, что ничего не знаю» и всё такое. — Так просвети меня, недалекого.

Он откинулся на спинку, понял, что увильнуть не удастся, и взглянул, как мне показалось, с обидой. Мы с мамой действуем на него одинаково. Как неизбежность его персональной небесной кары.

— Идеально, мальчик мой… Послушай, Майкрофт, я что-то не в настроении…

— Паап!

— Кхм. В общем, — еще какое-то время у него ушло, чтобы собраться с мыслями, — в общем, идеально то, что подходит тебе, как… как если бы ты сам это придумал.

Довольный сказанным, он поднес к губам сцепленные пальцы и улыбнулся, как делает обычно — вглубь себя.

«Какое-то туманное определение», — решил я. Мало ли что мне подходит.

Напрасно я ждал чего-то большего, надеялся, что отец пустится в объяснения. Но это не было школьным уроком, а он был дальше чем далек от старческой поэтичности и даже близко не достиг возраста, когда ищешь слушателя и забываешь начало, едва дойдя до середины предложения. Он и теперь всё больше молчит. Может, это и есть та мудрость — вовремя устать языком?

— Вот ты задумался, а я скажу: твоя матушка, видит Бог, идеальная женщина для твоего отца.

— У моей матушки, да простит меня Бог, скверный характер.

— Майкрофт!

— Можно подумать, я не прав! — пробубнил я, схватив со стола незажженную трубку и принимаясь попыхивать на его манер. — Ты сейчас думаешь: «Хорошо, что она этого не слышала».

Он засмеялся. Он, конечно, ни черта не понимал в воспитании, особенно когда дело касалось таких недоносков, как я. Конечно, нельзя усадить человека за орган и ждать чего-то путного, кроме «бубубу-ду», коим я и являюсь. Да, у него был шанс потренироваться на мне, но Шерлок… В тридцать пять ты уже не так гибок. В смысле, ты можешь попробовать вывернуть запястье и освоить скрипку, но бубубу-ду, как ни старайся, уже не выйдет.

Что, нахрен, за скрежет?

— Может и прав, но мне-то она подходит, как никто другой. Настоящая женщина, не встречал таких ни до нашей встречи, ни после.