— Говорю же, не в этом смысле! Мы повздорили, я чуть не ударил его. Всё. Вся история. Больше ничего.

Он косится, сомневаясь, верить мне или нет. По его поджатым губам понимаю, что у меня есть шанс.

Пытаю удачу, утыкаясь ему в колени. Чуть подумав, Грег отзывается тяжестью ладони.

— Так что, ты лупишь всех своих бывших? — шутливо интересуется он, и этот вопрос остаётся без ответа.

А мгновение спустя он скользит вниз, опускаясь на колени.

И экран мелькает кадрами, где малышка-ящерица ловит одну муху за другой.

***

Теперь мы лежим на этом ковре, голые, приканчивая последнюю сигарету. Последнюю — это мысль тяготит меня. Она вроде есть, но скоро её не будет, так что я даже не могу насладиться предпоследней затяжкой. Чёрт бы меня побрал.

Потолок, идеально ровный, кажется таким далёким. Как небо, не ближе. Пальцы пытаются дотянуться, мои длинные тощие пальцы с треугольными пластинами ногтей. Перспектива. Кому нужна перспектива. Разве что перспектива остаться на этом ковре — вот только найду, чем укрыть его тело. Он протягивает сигарету — А? — чёрт, я опять это сделал, ушёл в себя. Он не должен это видеть, не должен быть свидетелем. Ему не нужен такой Майк, закрытый наглухо, весь в своём мире. Ему не нужны мои проблемы. Ему нужен Майкрофт — стянутый по швам, со своей фирменной натянутой улыбкой, с вытянутыми в струны мыслями — прямыми, простыми, что не спутаны в ком, а имеют начало и конец — тот Майкрофт, что знает: что делать, как быть, кто враг, когда, чем, — не допуская и тени сомнения, печали, страха — кроме тени на потолке. Я мог бы быть этим Майкрофтом. Для него. Боже, что я несу. Я и есть этот Майкрофт.

Да, Майк, спасибо, что уточнил. Будет проще, если ты не станешь раздваиваться и удваивать наши проблемы. Благодарю.

— Что за интересные мысли? — говорит он, перевернувшись на бок. Подпирает щёку рукой. Забавный. Слышишь, нам повезло.

Он протягивает руку, чертя линию вдоль предплечья. Прямую. Мягкую. Я должен быть мягким — с ним. И жёстким — для него. Иначе зачем всё.

— Как всегда, ничего такого, — отвечаю я. Тихо. Мягко. Вздумай я писать мемуары, остановился бы на этом слове. Мягко.

Но это не книга. Жаль. Я бы выдрал листы и забрасывал комки в корзину, по одному. Всему своё место.

— Ты всегда так говоришь. И это неправда. Знаешь, почему? Ты хмуришься, — он проводит по складке между бровей, — точно также ты хмуришься, когда думаешь. То, что занимает твои мысли так долго, не может быть неинтересным.

Смотрит, улыбаясь: ну, хорош я, хорош?

— Или я думаю о тебе…

— Тогда это точно интересно, — со смехом в голосе говорит он.

— Конечно.

— Я хочу знать. Стой, — кладёт палец мне на губы, — не говори «нет». Пожалуйста. Я хочу знать, что происходит в твоей голове. Каково это — быть тобой. Расскажи мне. Может, я ничего не пойму, но я хочу попытаться. Чёрт, Майкрофт, не отказывай мне.

— Я даже не помню, когда в последний раз говорил тебе «нет». Не манипулируй мной, ты не оставляешь мне выбора. Это — мой палец упирается в висок, — моя голова. И всё, что в ней происходит, должно остаться моим. Это закон. Не возражай, — говорю я твёрдо, видя, что он уже открыл рот.

— Закон? Что ещё за закон? Кто его придумал?

— Я. Этого должно быть достаточно.

— Не подозревал, что в наших отношениях действуют законы, — ничуть не обиженно отзывается он.

— Законы действуют везде. И этот конкретный я устанавливаю прямо сейчас.

— Нет.

Мне послышалось?

— Прости, что?

— Я сказал: нет. Ты не глухой. Я говорю тебе нет, нет, нет! Не будет никаких законов, я не хочу никаких правил, я хочу знать, что происходит в твоей чёртовой голове! — кричит он.

О, да. Он умеет орать. Я должен заткнуться. Заткнись, Майк.

— Или что?

— Или я оденусь и уйду. Прямо сейчас, соберу свои манатки и свалю нахрен! Но ты не смеешь говорить, что я не должен чего-то знать! Я не спрашиваю, где ты шляешься, не спрашиваю о работе, но ты — ты не грёбаная статья в газете, о тебе не расскажут в новостях!

— Вот как? Да, вот это блядски интересно. Спасибо за эту пламенную речь, но я не вижу и намёка на выбор, свободу, и все те вещи, что вы так цените, мистер голосую-за-либералов.

— Ты не сможешь ни отшутиться, ни отмолчаться…

— Видишь, ты достаточно меня знаешь…

— Ты расскажешь мне, — настаивает он, а я вскидываю брови.

— Да? Почему?

— Потому что ты мой. И я хочу знать — что ты: бомба с часовым механизмом или святой.

— И что потом?

— Это тоже станет моим.

— А что останется мне?

— Я, — просто отвечает он.

Забавно: на одной чаше весов он, а на другой — я, обняв булыжник, прыгаю с ноги на ногу, в попытке укрепить последний бастион: камни неумолимо тянут вниз, но он — он всегда был чертовски тяжёлым, и его чаша перевешивает, не оставляя шансов.

Слова-булыжники падают, как балласт, и дорога одна — наверх.

— Что ж. Если ты такой настырный. Ложись. И слушай. Только дай мне время.

Он улыбается краешком губ и опускается на спину, раскинув руки.

Как грёбаная морская звезда.

***

Что я должен показать ему? Одно из своих воспоминаний? Может то, где одним зимним утром мы проснулись в кровати отеля, с жутким похмельем, нетронутой пачкой презервативов, полупустой бутылкой Бифитера и дорожным конусом в ногах? Его лицо… — что там, у меня было такое же. А может то воспоминание, где он, нацепив очки, пытается спрятаться от Стейси, которая орёт, что убьёт его, потому что до смерти боится мышей — хотя это был хомяк и не очень-то страшный… Или то, где мы изобразили полицейских, чтобы выпихнуть какого-то беднягу из кэба и доехать до дома, потому что был жуткий ливень… У него был жуткий кашель, а я был жутко влюблён, потому и снял с себя всю ответственность…

Может, я был жутко счастлив…

Может, что-то реальное, обычное, что преследует день за днём? Что-то про незаконченные отчёты, дебильное начальство, дерьмовый кофе из автомата в холле? Про камеры, полное непонимание происходящего, про наркокартели и реки порошка, что снится мне даже во сне? Про ту ночь, когда у Джима заело затвор, и я чуть не потерял его, и с тех пор всегда заставляю проверять оружие и боюсь, что, если что-то пойдёт не так, если с ним что-то случится, мне придётся говорить уже не с его родителями, а со Стейси, что пугает меня до усрачки.

Ничего из этого он не знает, никто не знает. А между тем, из таких простых вещей и состоит жизнь. Я не философ, я не думаю о Вселенной, пока она не напоминает о себе. Дерьмовый кофе из автомата в холле напоминает о себе чаще — отвратительный настолько, что, уверен, Вселенная здесь ни при чём и взывать к её совести ни к чему.

Может, что-то нереальное, но реальное настолько, что выхватывает меня из мира, когда устаёт таиться под сводами черепа.

Про женщину без лица, подвешенную вниз головой, где я спрашиваю и спрашиваю, кто она, а красный рот хохочет и хохочет и хохочет, лишая последних остатков разума.

Про комнату, где стены сменяют потолок, и пыль не успевает оседать, забиваясь в ноздри.

Про песок и камни на берегу Уайта, пса и морскую звезду, дар моря моим четырём лапам.

Вот и ответ: он должен оказаться там, на том берегу, где начала и концы сплетаются в звенья ржавой цепи, что свисает с потолка комнаты, что сковала лодыжку безликой и скрепит, вторя смеху.

Я покажу ему, но не всё, лишь часть. Эту звезду я обещал беречь.

— Закрой глаза.

— Ладно, — тихо отзывается он.

— Что у тебя под спиной?

— Ковёр? — неуверенно.

— Нет. Это камни.

Мы лежим на берегу. Камни не острые, но ты всё равно чувствуешь их спиной.

Тебе неудобно, особенно лопаткам. Не ёрзай. Привыкнешь, я уже привык.

Здесь прохладно, ветер. Пахнет морем. Солью и тухлой рыбой. Невыносимо близкий запах. К нему ты тоже привыкнешь, если отвык. Но вообще-то нет. Он забивается в ноздри, въедается в кожу. Ты всё ждёшь, пока пройдёт.