Сюда бы Фрэнсиса, приободрить ноющее сердце. Или хотя бы знать, к чему оно ноет.

Заглядываю в пакеты, ищу, чем бы занять рот. Бутылка Грей Гуса — Господь, благослови эту женщину. Шарик касается языка, водка обжигает горло; ухх, сейчас, вот-вот сейчас я протрезвею и крутану руль. Кручу его из стороны в сторону, весь такой из себя, как в тусклых фильмах с Одри Хепберн. Представляю: если б сидел в кабриолете и вздумал убрать крышу, чтобы вся эта херня с неба залила салон, рубашку, пакеты и телефон, починить который дороже, чем купить новый. Но я не дива; я даже не яппи, несмотря на все атрибуты. Я какая-то херня нигде и между. Кручу руль, а машина — на ручнике, мне бы хоть раз довести что-нибудь до конца.

Ливень лупит по капоту, я не отнимаю бутылку от губ и жду чего-то. Знака, который подтвердит: ты, Майк, делаешь всё правильно. Вроде как Бог явился Ною с планом ковчега и переписью земного населения. И сказал: хватит пить, строй.

Я бы не стал ничего строить. Он мне даже не начальник, да и вообще, с какой стати ему просить гомика вроде меня. Вряд ли моя кандидатура его устроит, если только под ковчегом он не имеет в виду яхту с казино и огромным крутящимся танцполом.

Голова от нечего делать перебирает картинки, каждая из которых при должной работе фантазии могла бы оказаться хоть знаком, хоть пророчеством, хоть руководством по спасению мира. «Мда», — думаю я, когда она наконец определяется. Этот день идёт на рекорд.

Выбираюсь под ливень; дверца мягко — по-немецки сдержанно, — хлопает, отрезая от уюта салона. Разумеется, тут же промокаю до нитки, но не дождь занимает моё внимание — она. Сидит на ограждении, поджидая, пока я подойду ближе, и вода стекает с плавника, как с погнутого ветром зонта. Мерзкое зрелище; вокруг всё серое, летом и не пахло. Она смотрит, и у неё есть лицо, и тело не покрыто сизой сеткой, но рыбий хвост не даёт обмануться и, я почти уверен, что за алыми губами таится хищная пасть. Капли текут по лицу и по налипшим к щекам волосам; она дрожит, зябко ёжится, — жалко смотреть.

Всё по задумке: я должен пожалеть, что сделал это с ней.

Зубы стучат, сбивая фразу:

— Я… д-думала т-ты н-не п-придёшь… б-больше.

— Ну, ты на редкость терпелива.

Мои руки в мокрых карманах, моё превосходство над ней — жалкой и трясущейся, — неоспоримо.

— Ты сделала всё, чтобы я не пришёл. Но я сделал наоборот.

Она кивает; снимаю пиджак, чтобы укрыть её плечи. Пальцы судорожно сжимают отвороты — ей бы Оскара за такую игру.

— Простишь меня? — тихо.

— За что? Ты — всего лишь ты, не больше не меньше. Ты не обязана просить прощения.

— Ты не знаешь, что я сделала.

— Я знаю, на что ты способна — этого достаточно.

Мы совсем близко: поправляю пиджак, запахивая плотнее. Мне не нравится это ощущение: она в опасной близости от края и, хоть Темза не за моей спиной, не по себе как раз мне. Стоит крутануть руль; стоит ей отклониться, и всё пропало.

— Что ты сделала? — спрашиваю я, но она только смотрит, закусив губу.

Я повторяю вопрос.

И я повторяю вопрос — она улыбается, смотрит демоном, и пальцы скользят за воротник, заставляя потерять бдительность. Я отшатываюсь, и в тот же момент она распахивает руки и откидывается назад.

Бросаюсь к ограде, свешиваюсь за перила, но вижу лишь спокойную Темзу — когда рука хватает за галстук.

В следующую секунду я, не удержав равновесие, лечу вниз. Спина ударяется о воду, и та захлёстывает со всех сторон, заполняет рот, уши. Где-то наверху идёт дождь, но я не вижу. Последняя растворённая в воде мысль — она извинялась за это, — и последнее облегчение, когда вижу её — распластанную на дне, её немигающий взгляд и раскинутые руки.

Вместе.

Очередной глоток — пятый по счёту, — и движение не намного, но трогается. Дождь почти перестал, и капли блестят на лобовом. Где-то, должно быть, радуга, но я-то знаю, что мы давно лежим на дне и она — не для нас; и этот мир — не для нас. Мы притворяемся яппи и дивой, выдаём свою гниль — за фирменный стиль, а ошибки — за причуды характера; пьём водку, когда мучает совесть, и заставляем просить прощения за то, что сделали сами. Обтянутые кожей пасти, обтянутые чешуёй хвосты — странная ветвь эволюции, неизученный вид. Все эти броски с мостов, попытки утопиться в ванной — не что иное, как клеточная память и настойчивое желание вернуться туда, откуда мы вышли. Нас не заносило из космоса, нас не изгоняли ни с неба, ни из Эдема, — потому нас и тянет на дно с настойчивостью, которой завидовал бы Титаник.

Сопротивляться воде — бесполезно, ей можно лишь подчиниться и ждать, что окажешься не один.

***

Подкрадываюсь незаметно, со спины. Отсвет телека мигает, то высвечивая его профиль, то бросая цветную тень на торчащие колени. Каждый кадр красит темноту, как поворот калейдоскопа; в эту секунду свет особенно ярок и я представляю, как блестят немигающие глаза.

На экране маленькая ящерица рыщет по камням в поисках насекомых.

Съёмка замедляется: вот она подскакивает и длинный язык стремится ухватить муху. Кадр растягивают до бесконечности: малышка замирает, сгибает лапы, отрывается от камня, с трудом, словно не обошлось без клея. Как ёбаный ниндзя животного мира. Тонкий язык тянется, будто нить жвачки… — шлёп! Муха улизнула; ящерица хлопнулась на камень и шмыгнула из кадра.

Следующая картинка ликует, пестря ярко-жёлтым. Солнце отражается от песка, врываясь почти священным сиянием. И он — в ореоле механического света, — должно быть, блестит немигающими глазами.

Ящерица крадётся к облепленному мухами льву; диктор на оксфордском английском говорит, что хищники мухам милее, чем их добыча. Малышка нарезает круги, не зная, как подступиться; лев не раскрывает глаз, лениво взмахивая тяжёлой лапой. Кадр замедляется: воздух треплет шерсть — ух! — та идёт красивой волной… — и залипшие мухи бросаются врассыпную.

Малышка замирает, дёрнувшись: не знает как быть. Муха на львиной заднице, наверное, потирает лапками, видя её сомнения, но диктор замолкает на вдохе — малышка вот-вот решится… — клац! — и мухе конец; лев там совсем уснул, а ящерка, заработав крупный план, не спешит убегать.

Наглая дрянь.

Наклоняюсь и кусаю его за ухо. Он протягивает руку, словно хочет убедиться, что это я.

— Опять ты крадёшься.

— Я болел за льва, — говорю, целуя его в висок.

— Ты сказал, что вернёшься в шесть. Я ждал, — он уклоняется от моих губ, но не смотрит. — Ужинал без тебя.

— Стоял в пробке.

— Три часа? — поворачиваясь, возмущается он, и тут же откидывается обратно на спинку. — Забей. Не бери в голову.

Ну, а мне, мне что делать? Я не против моментов, когда он злится, но не в силах терпеть молчаливую обиду.

Опускаюсь на ковёр перед креслом. Он сидит, надув щёки, — явно ждёт, что я что-то скажу. Если бы я мог, как Шерлок, состроить щенячьи глазки, то сейчас как раз этот момент, но я…

…чешу затылок — да в жизни у меня не было такой привычки.

— Ваше Величество. Мне очень стыдно за моё опоздание. Я у ваших ног и готов повиниться всему, что вы скажете.

Он улыбается — не может не улыбаться, хоть и хочет напустить серьёзный вид.

— И заметь, — он говорит так, словно продолжает собственную мысль, — я не спрашивал, где ты был.

— Не спрашивал.

— И не спрашиваю, что ты делал. — И он не спрашивал, потому что не задаёт вопросов, если не хочет знать ответ.

— Ты трахался с Фрэнсисом? — выпаливает он.

Под моей спиной журнальный столик, но сейчас я не прочь размозжить о него голову.

Приехали.

Не уверен, что моя первая мысль — свести всё к шутке, — окажется уместной.

— Нет, я с ним не трахался. И ни с кем другим — тоже. Я встретил Тейлор, отвёз её домой, вернулся на работу, а потом застрял в пробке.

— Ты к нему прикасался?

Хмурюсь.

— Не в этом смысле.

— Не увиливай! Вот чёрт!.. — восклицает он, отворачиваясь. — Невероятно… Какого чёрта ты мне это рассказываешь?!