Он резко тянет за бёдра. Голова скользит по простыни; последняя адекватная мысль про язык и нож уступает место туману горячки. Каждый толчок сопровождается шлепком мошонки и сдавленным рыком. Он встаёт на колени, притягивая мои бёдра стальным захватом; я съезжаю ниже, держась на одних лопатках, и пытаюсь найти хоть какую-то опору — но в итоге хватаюсь за голову, как за бесполезную ветошь. Я совершил ошибку, и теперь должен расплачиваться, выгибаясь и постанывая, как последняя шлюха, пока его член заставляет меня гореть. Смазка капает на живот; я не понимаю, что несу, кажется, о-обоже…

— Cильнее… чёрт, ну же!

Он рычит и насаживает меня, как тряпичную куклу; кажется, вытряхивая последние крохи мозгов, потому что я слышу свои стоны вперемешку с его матами и закусываю ребро ладони.

Грязь, какая грязь. Пальцы цепляются за край матраса — бесполезно; и Он что-то говорит; я, не в состоянии понять и слова, зажмуриваю глаза, чтобы зафиксировать хоть какую-то картинку, а когда распахиваю — тёмные пятна скользят, размывая стену.

Боль и невыносимое распирающее ощущение мешаются с удовольствием, доводя его до точки. Я мечусь, разрываясь между желанием прекратить и продолжать, но не решаю ни того, ни другого — я исчез вместе с последними гранями. Подо мной нет дна.

Он говорит и говорит — рычит, сквозь зубы. Моё имя.

Я с самого начала знал, что это плохая идея, как я мог потерять контроль? Обрывок этой мысли оглушает, но мне плевать, всё, чего я хочу — наконец кончить, не дожидаясь, пока член взорвётся от боли.

Словно в ответ на эту мысль, он обхватывает мой член, и оргазм натягивает каждую мышцу.

Несколько мгновений всё, что я слышу — шум в ушах и собственное громкое дыхание. Наконец мир возвращается: я на спине, раскинув руки, обездвиженный. Первое вернувшееся ощущение связано с моим анусом, и боюсь, оно останется со мной на ближайшую ночь.

Он сидит на краю кровати, спиной ко мне и матерится. Брошенный презерватив выписывает дугу и исчезает из поля зрения.

Грег оборачивается, усмехаясь, и, подобрав с пола футболку, ложится рядом, вытирая мою грудь.

— Я. не. могу. пошевелиться, — удивлённо констатирую я. — А мне срочно нужно перевернуть мир.

Он вскидывает брови, и от его насмешливого взгляда хочется провалиться под кровать.

— Майкрофт Холмс… — начинает он. — Ты самый настоящий…

— О, Боже. Молчи. Это было ошибкой. Одной грандиозной ошибкой.

Он поджимает губы и качает головой — неа.

— Думаю, у нас проблема, — о нет, нет, нет, — но он отнимает мои руки от лица, — ты больше никогда не выйдешь из этого дома.

— Я же сказал: это было ошибкой!

— Теперь я знаю, что случается, когда ты теряешь контроль. Тебе блять лучше не отходить от меня дальше, чем на ярд.

— Я не знал! Я… Ты… Пффф… — выдыхаю я. — Я должен был предвидеть.

Факты о Греге Лестрейде:

Он абсолютно ненормальный.

Он абсолютно не знает меры.

Он абсолютно в моём вкусе.

— Ты можешь хоть что-нибудь делать плохо?

— Догадываюсь, что это комплимент.

Мне остаётся только застонать и уткнуться в подушку. Чертов Грег Лестрейд с его старательностью!

***

Молчание; тихое дыхание на границе слуха и тихие мысли на границе сознания. Притихшее сердце, за которым не следят ни разум, ни тело. Я заслужил передышку. Лежать, запустив пальцы в тёмный ёршик волос, и запоминать каждую секунду. Надеяться, что так будет всегда, — надеяться, пока можно, пока не наступило утро и задёрнуты шторы. А потом — встретить реальность с её прошлым и усмехнуться. И вспомнить о бдительности и о данных себе обещаниях.

Но не сейчас — утром.

Он не спит: лежит, размышляя о чём-то своём. Я не привык к моментам, когда он уходит в себя, но привык к нему, и всё, что он делает, кажется продолжением меня самого. Он не рядом — он здесь, потому что я здесь; со всем, что он говорит, я разбираюсь как с собственными мыслями. Не могу отгородиться или отвернуться и не слушать. Можно забыть число, день недели и даже месяц — но он как поправка на ветер, естественный факт, с которым ты считаешься, даже не задумываясь о его природе. Один пишем — один держим в уме. Боже мой, Майк, Боже мой…

Наблюдать за ним — всё равно что сидеть в позе лотоса в монастыре Шаолинь. Хотя я вряд ли имею моральное право сравнивать себя с монахом. Невероятно, я просто бесподобен. Список штук, которые я выкинул, можно протянуть отсюда до Ридженс-парка, и чёрт возьми… должны же быть хоть какие-то рамки. Не знаю, чувство стыда, благоразумие или что там останавливает людей… совесть, страх, интуиция — хотя с последней я не в ладах, что ж.

В аду этот список, должно быть, читают как хрестоматию для грешников. И демон с лицом Стейси умиляется:

— Я блять всё гадаю, как далеко ты можешь зайти.

И сотни маленьких бесят шевелят губами, водя пальцами по строчкам.

А где-то наверху, уперев локти в колени, последний ангел хлопает карими глазами, зная, что нет того Бога, что придёт и оттащит его за ухо.

А я, может, только и жду, когда он упадёт.

— Над чем смеёшься? — улыбаясь, спрашивает Грег.

— Да так, воображение подкинуло очередную глупость. Не отвлекайся, ты так хорошо лежишь, не лишай меня этого зрелища.

— И что за глупость? Бьюсь об заклад, не обошлось без меня, — насмешливо говорит он.

— Ты всегда фигурируешь в моих глупостях. Всегда.

— Я знал, — подмигивает он и тянется за поцелуем.

Нет, Грег, ты и понятия не имеешь и уж точно не знаешь, что происходит в моей голове. И не узнаешь, и лучше тебе не знать: дорожи своим спокойствием, как дорожу им я.

— Слушай. Ты слушаешь?

— Да.

— Когда всё это закончится…

— Вау. Спасибо за откровенность.

С чего этот разговор? Что ты сделал?

— Не сейчас. Когда-нибудь, — хмурится он. — Я пытаюсь сказать… Я люблю тебя. Никогда, чёрт возьми, никогда не забывай этого.

— Это самое пафосное, печальное и пугающее признание из всех, что я слышал.

— Обещай.

— Ты серьёзно?

— Обещай мне, Майкрофт. Что не будешь думать обо мне, как о ком-то, кто умер. И не отрежешь меня, как бесполезную ногу. Я помню, что ты говорил об Олли. И о Фрэнсисе. — При упоминании последнего невольно кривлюсь.

— Какая разница, как я буду себя жалеть? Я всегда думал, что вправе решать, какими мыслями заполнить своё никчёмное существование, уж извини. Сделай так, чтобы мне не пришлось тебя забывать. И да, я люблю тебя, даже несмотря на то, что ты завёл этот разговор.

Странное. Я не могу переживать то, что ещё не случилось: «может быть», «когда-нибудь», — не могу понять, как и зачем читать с чистого листа. Даже не знаю, что должен чувствовать.

Он прижимается крепче, обнимает. Едва слышно:

— Обещай.

— Ладно, ладно обещаю. Одно обещание и только потому, что мне не придётся его держать, — добавляю я, понимая, что он уже спит.

========== Sugar/Milk ==========

Солнце пытается выжечь дыру у меня на лбу. Оно вместо будильника, который, кстати, заорёт через… минуту. Побыстрее нажать на кнопку: ненавижу этот звук, ненавижу утро. Завидую счастливцам, воспевающим его прелести — тем, кто успевает эти прелести замечать, кто не просыпается с ощущением, что по нему топталось стадо слонов, и не плетётся до кофеварки, уговаривая себя на этот подвиг.

У нас с утренним солнцем давняя война, и судя по тому, что кое-кто раздвинул шторы, в моём лагере завёлся перебежчик. Нет, Майк, подушка тебя не спасёт — поднимай задницу.

«В моём понимании к сексу прилагаются утренние объятия или ещё один секс», — так и рвётся на язык, но, может, я старомоден или мы проскочили и эту стадию. Но даже если и так, я не обязан любить тот факт, что сидит Грег мрачнее кофе, ароматом которого пропитан воздух гостиной — ухтыконтраст, — это бодрит лучше будильника и подпалённого лба. Поднимает взгляд, которым вроде как пытается прожечь телефонную трубку.

— Что? — спрашиваю я, и это самый странный вариант стартовой фразы. День, начавшийся с трёх букв, просто не может задасться.