Она сникает.

— Верно. Иди, я… Не стоило столько пить, только и всего.

— Пойдём, подождёшь меня в гримёрке.

— Нет, я буду мешать. Останусь с ребятами.

Он отходит от стола, не сводя беспокойного взгляда, а потом, задержав глаза на мне, наконец уходит.

Стейси пинает меня под столом и делает знак глазами. «Сходим проветримся, — говорю я, — не скучайте». К нам, сжавшись до размера половины себя, пробираются Джереми и Лиззи, и, поменявшись с ними местами, мы с подругой протискиваемся сквозь толпу, но не к выходу, а к одному из служебных помещений — каморке с аппаратурой. Закрыв дверь и щёлкнув выключателем, Стейс прижимается к стене; по её хмурому лицу понятно, случилось что-то дерьмовое. Я вскидываю брови, но не успеваю задать вопрос.

— Наткнулась на Кэндис. Здесь, в клубе. Она не в себе. И Майк… думаю, у неё пистолет.

Воу. Честно говоря, Кэндис давным-давно выпала из моего поля зрения, так что я и думать про неё забыл.

— Пистолет, у неё?

— Не знаю. Она оттащила меня в этот чулан. Не знаю, она на чём-то сидит, она просто взбесилась, Майк! Орала, угрожала, вот, смотри, — она отодвигает браслет, показывая свежий синяк. — У неё поехала крыша. Визжала, что убьёт меня, а потом полезла в сумочку… Не думаю, что она искала зеркало. Я смогла убежать. В клубе к тому времени было полно народу, так что я затерялась на танцполе, пока не встретила Грега.

Какого чёрта?

Обдумываю её слова. Всё это не похоже на Кэндис, но, плотно подсев, будучи в группе риска, та вполне могла двинуться крышей…

— Я решила сначала сказать тебе. Решила, что ты должен знать.

— Я дожил до того дня, когда ты ставишь меня в известность о своих планах?

— У меня нет плана. У тебя есть. Я боюсь, что она может что-нибудь сделать. Со мной, с собой, я боюсь за Джеймса. Что мне делать, Майк? — почти умоляя, спрашивает она.

— Здесь куча народа. Я её не видел, может, она ушла. В любом случае заметить её нам будет так же трудно, как ей — нас. Мы выйдем, найдём Грега: он отвезёт тебя домой. Ты поняла?

— Я не оставлю Джима…

— Нет, ты оставишь Джима и всех, кого я скажу.

— Майк…

— Если что-то пойдёт не так, вымани её на улицу. Без резких движений. Если у неё пистолет, кто-то может пострадать.

Она кивает, и я вижу, что её нервы на пределе.

— Стейси, — говорю я тихо.

— Что? — она поднимает глаза; смотрит потерянно.

— Просто выйди и сделай всё, как нужно.

Эти слова отбрасывают на несколько лет назад, в большой красивый дом в Сассексе, именно в тот, где жила семья Стейси, точнее — на второй этаж, прямо по коридору, последняя дверь налево. Здесь её комната, и рядом на стене её имя — его закрасили, но просвечивает всё равно, что портит общее впечатление от этого великолепия: лиловый ковёр, белоснежная лепнина, и тут, как пятно на глазу, кривая маркерная надпись. Впрочем, таким было впечатление и от самой Стейси, так что жаловаться особо не на что — разве только на то, что дела представляются так, как они обстоят.

Я поднимаюсь по лестнице, и, преодолев последнюю ступеньку, в конце коридора вижу женщину: та наклонилась, подсматривая в замочную скважину. Что-то внутри меня (может, воспитание) при виде этой картины протестует; прочищаю горло, и вот она замечает моё присутствие. Отпрянув от двери, стучит по ней ладонью — не кулаком, — не особо надеясь на успех после десяти минут бесплодных попыток.

Ковёр приглушает шаги, но скрип новых туфель, шорох брюк, — я не приведение в этой тишине, хотя чем ближе её изумлённый взгляд, тем менее реальным ощущается происходящее.

На бархате её платья — шерсть, на запястье — пятно от вина. И в ногах вьётся кошка. Кити-кити. Кыш, — шикаю я.

— Она заперлась и не выходит. — День был таким тяжёлым, столько упрёков выплеснулось наружу и висит в воздухе, и вот, наконец, звучит признание в поражении. Её голос грубее, чем обычно, и весь её вид говорит о том, что можно не притворяться. — Делай с ней, что хочешь, мне надоело потакать её капризам.

— Ей трудно, — говорю я, — не думаю, что кто-то, кроме вас, может поддержать её. — Оригинальная мысль звучит так: «Думаю, вы могли бы поддержать её. Хоть раз в жизни».

— Нам всем трудно. Я потеряла мужа, не спала двое суток, отдавая распоряжения, в том числе и на её счёт, а в благодарность она заперлась в комнате. Как будто мало проблем.

Я не хотел, чтобы недоумение отразилось на моём лице, но, похоже, это не сработало. «Она не проблема, она твоя дочь», — думаю я, сжав зубы. И не кто-то там, а ты, воспитала её такой. Язык зудит — так хочется сказать это вслух.

— Почему так тихо. — Она напрягается, и только теперь я вижу: ей не всё равно. — Стейси, — она лупит по двери, — что ты там делаешь?! Майкрофт, вдруг она что-то с собой сделала?!

Она смотрит в отчаянии, и кошка, эта дурацкая кошка, жалобно мяучит, испугавшись поведения хозяйки. Как можно любить кого-то, делая это так неочевидно, что «равнодушие» становится первым приходящим на ум словом? По правде говоря, этим вопросом я задаюсь до сих пор. Как, а главное — зачем?

— Она не такая глупая. Я поговорю с ней, если позволите… — «наедине».

Она смотрит куда-то на мой рукав, оцепенев. Вздрагивает и поднимает глаза на моё прикосновение; я даже не уверен, слышала ли она. Хмурит брови, словно забыла, зачем пришла.

— Да. Мне нужно спуститься к гостям, — прижав руку ко лбу, она обращается скорее к себе, чем ко мне, и уходит. Смотря ей в спину, я думаю о том, что все они ненормальные, а потом вижу надпись — и она напоминает, что здесь, за дверью, живой человек, хотя секунды назад мы говорили о ней в третьем лице. Тогда это показалось чертовски странным, и сейчас, спустя восемь лет, у меня то же чувство.

— Стейси, — хлопаю по двери, — открывай.

— Она ушла?!

— Да, — говорю я и слышу щелчок замка.

Дверь приоткрывается, и в проёме показывается Стейси — с опухшими глазами и перемазанными тушью щеками. Она бредёт к кровати и падает лицом в подушку. Кошка плетётся за ней и, запрыгнув на постель, растягивается на одеяле. Я сажусь рядом, и мне до жути неловко: я просто не знаю, что делают в таких ситуациях.

— Стейс…

— Если ты пришёл утешать меня, — глухо отзывается она, — можешь валить обратно. Мне не нужно хреново сочувствие. — Она резко садится в кровати; глаза смотрят с вызовом, ноздри раздуваются — полный набор «отвали от меня, не то врежу». Но, зная её чуть больше, чем всю жизнь, я каким-то образом рассудил, что всё совсем наоборот, и притянул её к себе. Не помню, что говорил, пока она рыдала, но отлично помню адекватную часть нашего разговора.

Она сказала:

— Ненавижу её, ненавижу их всех. Уроды. Пришли сюда, как в цирк, как будто им есть дело.

— Завтра это закончится, и всё станет как прежде.

— Как прежде? Ничего не будет «как прежде»! Почему это случилось со мной, Майк, что я сделала?

— Ничего. И уже ничего не поделаешь. Нужно жить дальше, Стейс, хоть это и звучит, как идиотизм.

— Ты идиот.

— Рад, что ты не растеряла сарказма. Ты собираешься выйти из комнаты?

— Нет.

— Неправильный ответ.

Она поднимает высохшие глаза, удивлённая, словно я сказал диковину.

— С какой стати я должна спуститься вниз и подыгрывать этим жирным скорбящим ублюдкам?

— С такой, Стейси, что жизнь продолжается. Даже если кажется, что это не так. Подумай головой.

— Продолжается? Ради чего? Ради чего мне жить, выходить из спальни, думать? Ради эти тупиц или мамаши, которой на меня плевать? Что такого в этой жизни, что за неё так цепляются? Где это всё?! — она, против воли, снова срывается в слёзы.

— Ну-ка, ну-ка, тише. Ты не поймёшь, как ошибаешься, пока не наломаешь дров. Успокойся, и не будь дурой. Если продолжишь в том же духе, тебя сплавят в какую-нибудь частную школу. Осталось два года, это не так уж много.

— Я хочу уехать. Не хочу ждать два года. Чёрт, у меня даже нет денег…

— Не совсем верная информация. Технически, у тебя есть деньги, но пока ты несовершеннолетняя, твоим наследством управляет мать.