Похоже, я убил интригу.

— Вот видишь, а ещё полчаса назад ты хотел уйти.

— Не хотел. Хотя, честно говоря, ты здорово меня разозлил. Мог оставить записку, позвонить. Или не мог… — рассуждает он.

— Я не мог уйти, пока ты был там. Извини.

— Стейси сказала тоже самое, поэтому так орала, когда не нашла тебя в палате. Чуть не поубивали друг друга. На наши крики сбежалась вся больница.

— Но вы помирились?

— С чего ты взял?

Стейси, Стейси. Когда я пойму, что не так с вами обоими, станет поздно.

— Она была здесь, включила сигнализацию. Ты бы не опустился до такой подлости. — Он усмехается. — И да: спасибо, что принял огонь на себя. Я не в самой лучше форме, чтобы вести бои с этой ненормальной.

— Что делать, спасаю твою задницу. Может, поедим?

— Мне нужно в душ. Ужинай, — и, видя, что он пытается возразить: — Уж с этим я справлюсь сам.

Конечно я справлюсь сам.

— Отчего мне кажется, что это дурацкая идея? — вздыхает он.

***

Четвёртая плитка слева — треснула. У этой ванной своя история. Четвёртая плитка слева — опознавательный знак и метка, напоминание о чём-то важном.

Может, о несовершенстве мира. Мысль об этом разрушительна и меня, с внушительным грузом на плечах, должна сокрушить.

Но я стою на ногах, упираясь в четвёртую плитку слева. Мне больно? Плохо? Может, я чувствую себя мразью или самым ненужным фрагментом Вселенной. Мне всё равно.

В груди, слева — дыра. Она засасывает воздух, словно просто пустоты мало, ей нужно заполнить меня, сбить с толку. Пустота — лишь слово, чтобы описать то, что описать невозможно.

Остывший холод. Так бывает. Всё меняется, но это чувство застряло между.

Здесь, в ванной, особенная тишина. И оглушительно пусто. Кажется, стоит хлопнуть, и кафель слетит к чертям.

Не могу стянуть рубашку, не то что брюки. Если б не грёбаные бинты, я бы наплевал на боль, а так — особо не согнёшься. Бесполезно.

Ёбаный холод.

…

Хлынувшее тепло вызывает волну дрожи.

Мокрая рубашка прилипла к коже. Ощущение не из приятных, но отвлекает. Вода проходит через всё тело и, стекая с щиколоток, достигает слива. Как ливень, только теплее.

Укол приглушил боль, но глупо надеяться, что через час-полтора та не вспыхнет с новой силой.

Остаётся сползти на пол и греться под струями. На большее я не способен: остатки сил устремляются в сток.

Плевать.

Даже откинуть голову — проблема, но шея ноет и это — хуже. Не понимаю, как умудряюсь думать и почему не клонит в сон. Интересно, сколько времени пройдёт, прежде чем вода растворит тело или хотя бы сделает его неузнаваемым. Для меня это — единственный способ потерять лицо. Наверное, единственный способ расслабиться — разложиться до состояния киселя.

Я искал покой, а теперь наблюдаю за тем, как надежда утекает сквозь пальцы. Вода делает круг по трубам и возвращается в эту ванную; грязная — впрочем, как и я сам. Я злюсь на себя, потому что всегда — всегда! — недоволен. Я всегда получаю меньше, всегда сомневаюсь, ищу чёртов изъян, как будто мало своих…

Кстати о них.

Кислая мысль окропить кафель красным. Как будто это поможет. Утомительная идея, тем более что пятна и так стоят перед глазами — не приходится напрягать ни воображение, ни память.

Белое и красное. Почти стерильная чистота с яркими изъянами вразброс.

Специфика профессии заключается в том, чтобы уметь включать и выключать инстинкты, как по щелчку.

Нет, не так.

Специфика жизни в том, что умение отключать инстинкты и есть самый главный инстинкт.

Красные буквы удивительно гармоничны на фоне белого кафеля. Написанная кровью, фраза представляется умнее, чем в моей тупой голове. Написанная воображаемой кровью, она не так драматична, но никогда не поздно добавить реализма.

Всё в руках творца, в самом прямом смысле.

Специфика моей профессии в том, чтобы уметь не думать о специфике профессии. На самом деле это основное требование. В досье пишут — «стабилен». Как пульс мертвеца или курс швейцарского франка. Это не значит, что тебе плевать. Никому не нужны те, кем невозможно управлять. Это значит, что ты умеешь переключаться. Хотя я до сих пор не понимаю разницы.

По статистике из десяти, прошедших первую проверку, на последующих пяти отсеиваются восемь.

Оставшиеся двое уже никогда не провалят тест.

Ты можешь прийти домой, привалиться к стене в ванной и думать о том, какая ты мразь. А после — отправиться на вечеринку.

А можешь сразу отправиться на вечеринку. Я так и не понял, в чём разница.

Правда в том, что я стабилен. Мне приходится повторять эту фразу, иногда по несколько раз в день, чтобы не забыть. Перед завтраком, обедом и ужином. «Это нормально», — говорю я. — «Ты ведь стабилен».

Если сюда войдёт Грег, а он войдёт, я расскажу ему о специфике профессии. Таких, как он, отсеивают ещё на входе, сразу после психопатов. Такие, как он, переворачивают горы. Немного не та… специфика.

Эта мысль вызывает улыбку.

Так что, когда он войдёт, я буду молчать, потому что «стабилен», а ещё потому, что «дерьмо — отдельно».

Я могу закрыть глаза и увидеть что-то хорошее. Переключиться. Я увижу Грега, его спокойное лицо, тёплый взгляд.

Он скажет: «Странный способ принять душ», на что я отвечу «Какая разница».

— Ну да. — И взъерошит волосы, подходя ближе. — Давай, пора вылезать. Дышать нечем.

Он повернёт кран, добавляя холодной воды. Я подниму скучающий взгляд, он пробормочет что-нибудь милое и тихое… Такое, что глаза закроются сами. Я не спал два дня, мне нужен сон…

…Специфика профессии в том, что важнейшим навыком становится умение расположить себя во времени и пространстве.

… Из стыков кафеля пробиваются солнечные лучи. Должно быть, снаружи палит нещадно, но эти стены, словно затемнённые линзы, спасают глаза. Воздух прочерчен полосами света, крест-накрест; одна из них находит конец в моей ладони. Тёплая. Здесь тепло.

И невозможно понять, утро сейчас или вечер. Многообещающий зенит или смотрящий в лицо закат.

Он сидит напротив. Удивляюсь, почему не рядом, но это не важно. Выглядит довольным, словно сытый кот; улыбается и смотрит из-под ресниц, но, заметив, что я не сплю, открывает глаза и проводит по тёмной от щетины щеке — его привычный задумчивый жест.

— Проснулся.

Я встряхиваю головой, отгоняя остатки сна. Лучи подсвечивают парящую в воздухе пыль, и внутри моей головы происходит то же. Словно каждая мысль покрыта налётом, а зрачки воспринимают мир через грязные стёкла очков.

Растворённый жёлтым полумрак успокаивает. Обещает: будет лучше. Там за дверью — дивный мир, где всё, о чём ты мечтаешь, давно случилось.

Карман слишком тесных брюк забит, и уголок сигаретной пачки врезается в кожу, когда я подтягиваю ноги к груди. Кончики пальцев лишь чиркают по упаковке — чёрт, какие же узкие…

Грег смеётся.

— Спасибо. — Он принимает подкуренную сигарету и затягивается так, словно не курил вечность. Дым попадает в полосу света и клубится узорами — красиво; наблюдать за этим — спокойно.

— Здорово. Мне нравится, — говорит он. — Всё это… здорово ты придумал.

Киваю. Дым скользит по губам и подбородку; мягкая поволока рассеивается неохотно, но занимает внимание и позволяет молчать. Мой взгляд не сосредоточен ни на чём конкретном, хотя на самом деле я наблюдаю за ним. В тени его волосы даже темнее, а глаза кажутся почти чёрными. Дым наслаивает новые и новые фильтры, как будто воздух застыл, загустел, обрёл неощутимую дыханием плотность.

Время — застыло.

— Такое чувство, словно… ты ещё не знаешь, но именно этот момент засядет в памяти. И именно это чувство ты будешь искать. — Такие у него мысли. Странно, даже безумно, что я понимаю.

Он выглядит грустным. Серьёзным. Мне нравится думать, что я знаю его, но не уверен, что это ощущение не эхо моего самомнения. В такие моменты он кажется гораздо старше. Злее. Холоднее, что странно сочетается с его очевидно притягательной внешностью.