Даже не знаю что ответить.
…Это был… очень холодный ноябрь. Стояли нереальные, даже для зимы, морозы, и камины топились, не переставая. Исходящий от них жар сушил кожу — неприятное ощущение, от которого горят щеки и нос. Постоянный кашель был спутником того месяца. Болели все, даже славящийся здоровьем отец слег с жутким гриппом. Единственный раз на моей памяти. Мы сидели дома у Стейси, в её комнате. Она собиралась на вечеринку к одной закадычной подружке. Брайани? Кажется, так её звали.
— Ну что ты возишься?
— Замок заело.
— Что? Нет, только не это!
— Не болтай, а лучше вдохни, — говорю я, пытаясь справиться с собачкой на молнии. — Готово.
— О, слава Богу, — отвечает она, принимаясь крутиться перед высоким напольным зеркалом. Тусклый свет бросает тень на её фигуру, и в отражении ярко заметны лишь языки играющего в камине пламени.
— Ты не могла выбрать ещё более узкое платье? — усмехаюсь я.
— Ой, отстань. Я не ела неделю, только чтобы влезть в него.
—…Неделю? Я правильно понимаю? Ты голодала неделю ради глупой вечеринки?
— Ты не понимаешь: это не просто вечеринка. Это вечеринка гребаной Брайани. Я должна выглядеть лучше, чем эта напыщенная селедка и её идиотские подружки.
— Я думал, вы подруги, — удивляюсь я.
— Мы? У меня один друг. А эта дура хуже врага. Просто я предпочитаю держать её ближе. Что ты хохочешь? — Она смущается и отворачивается так, что я не вижу лица.
— Женщины, — поясняю я.
Она вертится у зеркала, пытаясь понять, какая из разложенных на кровати сумок смотрится лучше.
— Ага. Она возомнила себя королевой. Нет, ты представляешь? Её семья почти банкроты, а она продолжает кичиться своим происхождением на каждом углу.
— Тебя это задевает?
— Она мне мешает, — отвечает Стейс, оборачиваясь. В её взгляде… Нет, конечно мне показалось. — Так как я выгляжу?
В свете камина мерцающие пайетки похожи на чешую.
— Отлично. Здорово, — говорю я, и она, удовлетворенная ответом, кивает.
На следующий день я узнаю, что Брайани увезли из собственного дома на скорой.
— У этой идиотки была пневмония. Она закинулась антибиотиками и залила их алкоголем, — объяснила произошедшее Стейси…
— Ты сам увидишь, какой я. По крайней мере, я не собираюсь изображать того, кем не являюсь. Просто будь осторожен со Стейси, — говорю я, хотя и знаю, что та не причинит ему вреда. — На всякий случай.
Он гладит мою руку.
— Успокойся. Всё будет хорошо.
Меня действительно успокаивают его слова. И его присутствие. Мне… хорошо? Не знаю, чем объяснить такие перемены, но когда он рядом, мои мысли разглаживаются, как морщины на лбу спящего. Идиотское сравнение, но я вообще превращаюсь в идиота. Как Джим. Главное — не терять головы, даже если очень захочется. И ведь захочется, знаю.
Вовлекаю его в долгий поцелуй. Я мог бы остервенеть от нежности или желания: оба чувства переплелись так тесно, что не поймешь, где заканчивается уважение и начинается желание обладать. Безраздельно. Если б я мог отдать его, то лишь вместе с кожей: но нет, делиться я не намерен. О, похоже, я дикий собственник: так странно осознавать это в двадцать три от простого прикосновения руки. Вместе с тем как его пальцы скользят по волосам, мои мысли смешиваются в кучу. Вместе с тем как его язык отдает приказы моему телу, мозг размякает до состояния киселя. Вместе с тем я думаю, что могу позволить большее, могу позволить увести за собой. В глобальном смысле я давно ждал того, что уведет меня от проблем. От реальности — в ту самую спокойную белую комнату, о которой я мечтал. Ненадолго — пока не наступит конец. Никогда не думал, что кроме меня в ней будет кто-то еще. Кто-то голый. Кто-то оголенный. В промежутках между мыслями и теплым дыханием в губы я успеваю почувствовать падение. Своего рода полёт, только вниз. Я, до этого плывший на поверхности, проваливаюсь в толщу воды. Ну же. Я думаю, этой глубине я по зубам. Не думаю, что она по зубам мне.
Удивительно теплая вода; неудивительно, что воздух на исходе; занимательно, что в этот раз приходится делить его на двоих.
Что это? Любовь или искусство? Желание обмануться или желание быть обманутым; или желание увязнуть в иносказаниях и метафорах, ощущая всю остроту чувств? Задумываться нет времени; времени катастрофически мало, если я собираюсь его остановить. Его губы и руки скользят по остаткам здравого смысла, стирая с кожи их ненужные следы. О, нет-нет-нет, время стремится к нулю, и я не я, если переверну часы, давая новую жизнь песку. Всегда есть тот, кто сделает это за меня. Мне нравится останавливать себя — я могу сделать это губами, а он не сможет не подыграть мне. Потому что если мне вдруг, по какой-то причине, начнет казаться, что времени много, я решу, что на этой глубине можно дышать и захлебнусь раньше намеченного. Разочарование — блюдо холодное, это десерт, которому своё время и который нужно заслужить.
Иди сюда. Поцелуй меня в сердце, это так просто. Забери мой привкус, а вместе с ним — мою личность. Сегодня и все отмеренное нам время я отказываюсь принадлежать себе. Но ты, конечно, не узнаешь об этом раньше, чем я сам того пожелаю.
Я — парадокс. Я — противоречие на собственном языке. И я знаю, как он должен скользить, чтобы вместе с нежностью передать хотя бы толику промокшей насквозь безнадежности. Это остудит твой пыл.
Отсрочит мой конец.
Твой язык нашел идеальную плоскость, чтобы оставить след из невидимых со стороны чернил. Моя грудь, ореол обитания сердца, х градусов хирургической долготы. «Искренне твой», — пишешь ты, прекрасно зная, что именно так знаменуют равнодушие те, кому плевать на ответ.
И всё же теперь, когда я намерен продолжать, губы ждут твоего дыхания.
Сделай это со всей полнотой власти. Твоя природа обманет время. Ветер сдует песок, отдав место воде.
Давай.
Вдохни в меня жизнь.
========== Run, Boy, Run ==========
— Тори давно пора катиться к черту, — приподнимаясь на локтях, с чувством выдаёт Стейси.
— Брось, Стейс, шутки шутками, но неужели ты всерьёз винишь консерваторов? Они не так уж плохи. По крайней мере, так мы хотя бы знаем, чего ждать.
— О, да. Конечно. Ты только посмотри, Майки, мы живем в каменном веке! Вся эта цивилизация, — она издевательски коверкает последнее слово, — грандиозная фикция. Мы не можем делать что хотим, быть кем хотим, вообще ничего не можем! Хотя, с другой стороны, все политики одинаковы. Не это, так другое дерьмо. — Она обреченно опускается на плед.
Кто же спорит. Дерьмо, кругом дерьмо: весь мир, не морща носа, вдыхает запах собственных испражнений. Ты, милая, уже давно вляпалась по уши. Я вляпался в этот мир, в тебя, так что — забавно, — чувствую себя в своей среде. Но обсуждать это всерьёз, в конце концов, неприлично. Есть вещи, о которых не говорят вслух.
Мы втроем решили выбраться на полуденный пикник, и теперь я и моя подруга прячемся под облезлой кроной большого бука, говоря о ничего не значащих вещах и выуживая из подсознания ничего не значащие мысли. Грег, кажется, ещё не готов приобщиться к нашему излюбленному субботнему развлечению — и сейчас прогуливается неподалеку, вдыхая сравнительно чистый воздух Гайд-парка. Вот и правильно: я начинаю переживать, что слишком частое общение со Стейси (или со мной, когда я со Стейси) повлияет на адекватность его мыслей. Такое уже случалось. Например, общаясь с Джейми, я с каждым разом все больше убеждаюсь, что некоторым людям лучше не иметь таких друзей. Чтобы не попадать под их пагубное влияние. Или хотя бы ограничиться кем-то одним из нас.
— Ну спасибо.
— Решишь примкнуть к одной из партий — я от тебя отрекусь. Серьёзно. Сделаю вид… что мы не знакомы.
Пожимаю плечами.
— А что ты хочешь? Какой свободы? Вся свобода у нас в головах, а этой стране нужна жёсткая рука.
Говоря это, я думаю не совсем о стране — больше о своей подруге. Вот кому нужна жесткая рука. Беда Джеймса в том, что он либерал с примесью консерватизма, а не наоборот. Создавая его, Бог стоял у бара и думал: смешаю джин с тоником, чтобы смягчить вкус и отвлечь от горечи. Модная классика, вуаля! Создавая Стейси, он открыл бутылку «Столичной» и добавил гренадина. Боюсь, такое похмелье переживёт не каждый.
