— Я буду кричать!

— О, конечно ты будешь.

— Матерь Божья… — чуть ли не плача, говорю я.

— …не поможет.

Незаметно для него дотягиваюсь до крана, включаю воду и посылаю в него дельфинчик брызг. Он инстинктивно отшатывается, и я, пользуясь моментом, получаю свободу.

— Ах ты!

Он мочит руку и брызгает в ответ. Мы бесимся, заливая пол в кухне, хохочем и шутливо боремся за доступ к крану. В конце концов мне удается намочить его челку, а он заливает мою футболку так, что хоть отжимай. Когда я, тяжело дыша, говорю об этом, он нагло улыбается и не скрывает, что того и добивался.

— Снимай.

В этот момент я понимаю, что если ушедших ощущений не вернуть, то никогда не поздно заменить их… новыми?

***

— То, что я пропустил тебя в душ первым, еще ничего не значит.

— Да брось, Майкрофт, по-моему, более очевидного признания не найти. А еще ты отдал мне последнюю сигарету. Это так мииило… — хохочет он.

— Ты мой гость, только и всего, — говорю я лениво.

— Предупреждай сразу, если все твои гости удостаиваются права залезть тебе под футболку. Хочу быть готовым.

— К неожиданным поворотам?

— С тобой ведь такое случается, верно? — спрашивает он.

Задумываюсь. Никогда не размышлял на тему того, верен ли я, но на деле выходит, что я предан, как пёс. Забавное открытие, и оно, возможно, добавляет вистов, но в целом я не уверен, что это не побочный эффект моего извечного стремления к порядку.

— Не знаю. Может, ты и прав, но, по-моему, я слишком люблю себя, чтобы мараться о первых встречных.

— Ха. Вот как. Не пойму, должен ли обидеться, но вот это твое «первых встречных» мне не нравится, — угрюмо произносит он.

— Ты не первый встречный.

— Вот именно, что так.

— Нет, — говорю я после паузы. — Не так. Мы знакомы достаточно долго.

— Ты называешь это знакомством? — подняв голову, интересуется он.

— Так или иначе, у нас есть своя история. Можно общаться каждый день на протяжение года, а потом не вспомнить ничего стоящего внимания.

— И когда ты понял, что эта история стоит внимания?

Я беру перерыв, чтобы окунуться в воспоминания.

…Заброшенная стройплощадка. Черный автомобиль, парень, весь в крови, направленное в лицо дуло. Кровь и ржавчина; настойчивое ощущение соли на языке, и ровный, приученный к спокойствию, такт вздымающейся груди. Тяжелый, отравляющий сознание воздух, и тяжелый день, из-за которого трудно шевелиться, не то что стоять. И смех. Хриплый смех в ответ на невысказанные вслух мысли. Ощущение превосходства тает — и виной тому не градус ночи.

Ударь меня. Ну же, ударь. Я отдам пистолет, просто протяни руку. Или: я сверну её, а потом сверну тебе шею.

Конечно: тогда я не знал, чем всё обернется. И я не из тех, кто предчувствует будущее. По правде говоря, в ту ночь не существовало никаких потенциальных возможностей. Я не знал, зачем держу пистолет. Всё могло закончиться не так. Я мог и выстрелить. Но я не знал, изменится ли всё в следующую секунду. Было лишь одно: стойкое ощущение того, что ситуацией управляю не я. Что от меня ничего не зависит. Всё, что я мог, — реагировать, и только. Стокгольмский синдром наоборот. Агрессор на поводу у жертвы. Это было ново, но никому в здравом уме не придет назвать что-то из этой ночи «звоночком».

Кажется, мне не хватит жизни, чтобы искупить вину. Мне остается надеяться на то, что он умеет забывать.

Или:

…Дексаминовый тремор. Грязный туалет, отвратительный привкус рвоты и серый налет на дне раковины. Взгляд в зеркало. Ухмылка, которую я заслужил и которую хочется стереть…

Я спрашивал себя: это то, что я контролирую? Этот момент, и я в нём — мы связаны? Я не чувствовал почвы и какой-то явной связи с реальностью — кроме разве что острого, бьющего в нос запаха хлорки и испражнений. И Грег был там как напоминание, что я всё ещё человек и что одновременно я не принадлежу себе. Виной этого контраста были не наркотики, а осознание, что в его присутствии я снова потерял контроль. Потерял или отдал? А что если я просто тащусь от тех, кто может на меня повлиять? Например, от Стейси. Кажется, это дает мне куда больше, чем помыкание людьми. Кажется, это учит. Все ситуации с ним — я каждый раз обдумывал их и извлекал что-то для себя. Что-то человечное. Стейси говорит на языке образов, общается с той моей частью, которую я едва ли осознаю. Он же, сам того не зная, обращается к сердцу и говорит на языке жизни.

— Не было какого-то одного момента. — Смеюсь: — До меня долго доходит. Думаю, я копил это в себе.

— Но когда-то ты всё же понял?

— Да. Когда ты в первый раз спал в этой кровати, я подумал, что пора признать очевидные вещи. — Не могу удержаться, но это невыносимо смешно. — Ты улыбаешься?

— Прости, но до тебя действительно долго доходит.

— И? Хочешь сказать, что знал, во что все выльется?

— Нет. Я… Я не думал ни о чем таком. Ну, то есть для меня всё это ново, ты понимаешь.

— Нет, если честно. У геев все мысли крутятся вокруг одного.

Он смеется.

— Что? Я серьёзно. Начинаешь оценивать каждого знакомого, да и просто тех, за кого зацепится глаз. Размышляешь, какие они в постели, в отношениях, вышло бы у вас что-нибудь. Причем совсем не важно, настроен ты на что-то или нет. Это грёбаный рефлекс.

— О, Боже. — Он снова заливается смехом. — Извини. Кхм. Продолжай.

— Ты хочешь спросить, думал ли я о тебе в таком ключе?

— Эмм… Да.

— Нет.

— Нет?

— Нет. Я ведь встречался с Олли. Это притупило мои рефлексы.

— Что насчет твоих бывших отношений?

— Они… прошли, — предполагаю логически.

— Я имею в виду, насколько важны они были.

— А. — Его вопрос застает врасплох. — Если хочешь знать, преследуют ли меня призраки прошлого… Нет, совершенно точно.

Это правда вылетело из моего рта? Ого, Майк. Продолжай…

— Я никогда не любил.

— Никогда?

— Неа.

— Звучит как вызов, — говорю я и тут же уворачиваюсь от удара подушкой. Приходится отобрать орудие мести и сунуть себе под голову. — А я любил. Время от времени. — Он молчит, но в этой тишине я улавливаю вопрос. — В общей сложности минут десять.

— Можешь звать меня параноиком, но я опять слышу пошлость.

Усмехаюсь.

— Ну, утрирую, конечно. Были моменты, когда я ощущал, что влюблен. Кроме тех, когда я ощущал, что это меня убьет. Хорошие моменты. Десять минут хороших моментов.

— Ты все еще думаешь об Олли?

— Прозвучит странно, но иногда я думаю о нем, как о ком-то, кто умер.

— А тот парень? Высокий.

— Тебе сказала Стейси?

— У меня есть глаза, и я видел, как вы друг на друга смотрели. Взглядом «Даже конец света не изменит того, что я тебя ненавижу», — говорит он. Я хмыкаю.

— Я не ненавижу его. Нет, конечно он меня бесит, но он всегда незримо присутствует в моей жизни.

— Он значил много? До сих пор значит?

— Представь, что у тебя парализовало ногу. Ты ведь не отрежешь её только потому, что она подвела.

— Может и отрежу. Ты не можешь знать, — обижается он.

— Не отрежешь.

Думаешь, я не пробовал?

— Это из разряда: жаль, что я не могу ходить, но всё же здорово, что у меня две ноги?

— Ты заразился от Стейси нездоровым цинизмом.

— Мне трудно понять.

— Он часть меня, а я предпочёл бы не разбрасываться. Он — единственное, что я забрал из прошлого. Но это ничего не значит в любом случае. — Я замолкаю, и на какое-то время воцаряется молчание. — А еще у меня есть несносный брат и больная на голову подружка.

— С ней-то что? — спрашивает Грег.

— А ты не заметил? Видимо, всё впереди.

— Мне показалось, она хороший человек. У нее не совсем обычные (проще говоря, неадекватные, — думаю я) методы, но мне даже нравится, что она не такая, как все.

— Она какая угодно, только не хорошая. Холодная, заносчивая, высокомерная, умная, наблюдательная, смешная, рассудительная — но не хорошая.

— А ты не такой? — помолчав, интересуется он.