— Я не хочу выяснять отношения. Меня мутит от всего этого.

— А придется. Ну? Говори! — хмурится он.

Кажется, еще немного и мы подерёмся; он взял мои яйца в тиски, как последний мудак, как может только он, и будет развлекаться, пока не заебёт.

— Ты так и будешь перекладывать с больной головы на здоровую, ожидая, что я облегчу твою совесть? Я отпускаю тебя, Грег, если это то, что ты хочешь услышать. Можешь лететь на все четыре стороны, судя по всему, ты давно оперился. Вей свое гнездо и оставь меня в покое.

— Ты «отпускаешь меня», — со вскинутыми руками передразнивает он. — Отпускаешь. Мы оба знаем, что это не одно и то же. Как я и думал, ты увильнул от ответа.

— Ну, а у тебя прекрасно получается додумывать и решать за нас обоих. — Усмешка выходит слабой, у меня совсем нет сил, чтобы кривляться, делая этот разговор еще более тупым, чем он есть.

— Гордишься собой? — его вопрос, внезапный, сбивает с толку.

— А?

— Гордишься собой? — повторяет он. — Как хорошо ты всё устроил, ни в ком не нуждаясь, гордишься? Я всё смотрю на тебя и думаю, — он поворачивает голову, — когда же тебе надоест всё время убегать и отталкивать тех, кому ты небезразличен. Я вижу тебя насквозь, ты же всегда понимаешь, когда делаешь людям больно, так ведь? Ты должен быть невероятно горд, что провернул это снова, а, Майкрофт? Я вижу, как ты сияешь, как начищенный пенс, переполняясь самодовольством: ты сильный, и храбрый, и только ты выживешь, когда никого не станет, и ты злой, и сложный, и жестокий, и ничего не чувствуешь, и не нуждаешься в таких, как я, назойливых, слабых, совершающих ошибки. Полный сраной бравады, как ты хорош, чтобы быть с тем, кто не заслуживает твоего пальца. Недоступный настолько, что отвергаешь даже тех, кто решит тебе поклоняться. Ты чертовски прав, на этой своей горе самодовольства, мне не достать даже твоей тени. Но ты не прав, если думаешь, что можешь запретить мне пытаться спустить тебя на землю, парень.

Я смотрю мимо него застекленевшим взглядом и с усталой улыбкой. Если так он видит нашу жизнь, не мне его судить. И если так он видит меня — значит, такой я и есть. Значит, такого меня он не любит. Я — настоящий я, остаюсь для себя, и это не ново.

— Кажется, мне действительно больше нечего тебе сказать, — наконец говорю я тихо, с небьющимся сердцем вымучивая подобие улыбки. Наконец после его слов мне стало совсем спокойно и легко.

— Ты такой бледный, что с… Майкрофт! — его голос доносится издалека, оттуда, где меня нет, из-за пелены, где мелькает его лицо. — Господи, что ещё ты наделал, — щека горит, но этого слишком мало, чтобы я мог привести себя в чувство, и, несмотря на попытки вырваться из пелены, её слишком много. Я никак не могу очнуться, не нужно пытаться, смутно решаю я, и это пройдет.

Когда слабость уходит, не сразу открываю глаза, боясь, что снова потеряю сознание. Лежу на его коленях, холодный, вспотевший, отвратительный, такой жалкий, что просто не могу выносить его внимательного взгляда и снова сжимаю веки. Меня трясёт от холода, и всё, чего я хочу, — завернуться в него, что в этот миг кажется целью всей жизни. Он гладит меня по влажным волосам, пока я весь подбираюсь, следуя безусловному рефлексу найти тепло, но меня всё равно колотит, и я извиняюсь за драму, которую развёл.

— Лежи, — шикает он. — Думал, можешь забить на свое тело, а оно на тебя — нет? Чёрт, ты же отрубился у меня на глазах!

— Это твоё тело.

— Тогда понятно, и всё же твоя привычка падать к моим ногам начинает угнетать.

Должно быть смешно, но я уже не слышу.

Просыпаюсь так же у него в руках; он гладит мои волосы, и мне интересно, сколько времени прошло с того момента, как я заснул, едва ощутив себя в безопасности. И хотя тело ломит от неудобной позы, по крайней мере разум мой совершенно чист.

— Ты всё еще здесь? — странно, учитывая, что я растянулся на нём, пресекая любые попытки сбежать, как вдетая в руль противоугонка. От него пахнет домом, и мне сложно представить, что я чувствую это в последний раз, и пытаюсь впитать его, как последнюю сигаретную затяжку.

Он обнимает меня, положив ладонь на затылок, твёрдую и тёплую, напоминая мне о тех первых днях, о том, за что вообще полюбил его. Не было озарения; я видел, что понравился ему, и с моей стороны было бы глупо не променять хорошее на то, чего мне всегда хотелось. Он был всем: добрым, но твердым, легкомысленным, но серьёзным, впечатлительным, но разумным и не питающим иллюзий в том числе на мой счет. В нем были смелость и внутренняя свобода, чтобы выбрать меня после того, что я сделал, разглядев во мне что-то по свою душу. Мы сходились.

А теперь распадаемся на части.

— Не пытайся быть большим мудаком, чем ты есть, — дерзит он, раздражаясь. — Дьявол, Майкрофт, ты хоть на минуту можешь не быть занозой в заднице? Как прикажешь оставить тебя, когда ты в таком состоянии?

Я поднимаюсь на руке, встречаясь с его взглядом.

— Ты собрался и дальше оскорблять меня, это твоя помощь?

— Ничего другого ты не слышишь.

— Ничего другого мне не нужно.

— Ничего другого ты не заслуживаешь.

Он тут же больно хватает за занесённое запястье. Что мне сделать, чтобы он ушёл, что? Если нужно дать ему время — я дам ему время забыть себя как идею; если нужно затеять ссору — я сыграю войну в заливе, если это его отвадит.

— Ты серьёзно? — спрашивает он с сарказмом, перехватив другую мою руку и встряхнув. — Ты не в себе. Мне устроить тебе холодный душ, а? Дальше что, плюнешь в меня?

— Тебе не нравится моё состояние? — шипя ему в губы, изгаляюсь, выворачивая пораненное запястье. — Ну да, ты ведь торчишь здесь в надежде трахнуть меня, а не вдруг озаботиться тем, что я чувствую. Только тебе никогда в жизни со мной не справиться, о чём ты прекрасно знаешь, парень.

Пока я говорю, на его лице расцветает улыбка, а дослушав, он и вовсе начинает хохотать.

— Это что ещё за концерт? — смаргивая выступившие слезы, спрашивает он.

Воспользовавшись моментом, я тянусь к его ширинке, вцепляясь в молнию и дёргая бегунок.

— Майкрофт, что, твою мать, ты делаешь?! Хватит! — он наконец-то злится, отпихивая меня от себя и тяжело дыша, но я только смеюсь, откинувшись на спинку дивана, долго и с удовольствием смакуя события сегодняшнего дня. И никак не могу успокоиться, давясь хохотом. Какие же они все нелепые, Боже мой! Лишь бы Майк не узнал — Господи, ну и чушь!

Он встаёт с дивана — как я искренне надеюсь, чтобы уйти, и тоже меня смешит. Но вместо этого возвращается со стаканом воды и суёт мне в зубы таблетку, которую я катаю по нёбу, задумчиво смотря на него исподлобья. Всё-таки любопытный он… экспонат.

— Вставай, — Грег протягивает руку, похлопывая меня по плечу. — Давай-давай, пойдём. Я кое-что увидел.

Я скептически соглашаюсь, надеясь правда, что он увидел не обманный ход, чтобы затащить меня под душ. Но нет, вместо этого мы выходим на улицу, на крыльцо, где всё белое от первого снега, такого частого и крупного снега, что падает, словно завесь, и такого белого, что слепит глаза.

— Вот, — немного постояв молча под снегом, говорит он, но я и так понимаю. — Утром всё будет иначе. Когда ты проснёшься, снег всё очистит, смоет все следы, Майкрофт.

Белые хлопья обсыпают его голову, исчезая в темных волосах.

— Вещи кажутся такими, пока мы им позволяем.

Я вскидываю бровь.

— Такими?

— Такими важными, — отвечает он, нервно дёрнув оттянутым рукавом толстовки. — Иди сюда, ну.

Я спускаюсь со ступенек, выходя к нему под снег, и, хмуря нос, подставляю ладонь. Снежинки сбегают вниз талой водой, и на смену им другие так же тают на пальцах, холодя кожу. Он обнимает меня за шею.

— Знаешь, чего мне хочется больше всего?

— Потанцевать со мной? — угадываю я, и от его улыбки становится еще светлее.

— Хочу, чтобы снег очистил и нас тоже. Мне всего этого не хватает. Помнишь такую же ночь в Новый Год. Я с ума по тебе сходил. Вынашивал коварные планы по твоему завоеванию, — бормочет он сквозь улыбку. — Всё равно он будет мой, думал я, и ничей больше, и я один буду на него смотреть. Ты ведь исполняешь мои желания. — Его палец скользит по щеке, выводя влажный путь, и я чувствую, как вода, собравшись каплей, стекает по шее под воротник. — Теперь ты чист.