Пытается успокоить. Если бы он мог вернуть всё обратно, я был бы спокоен, если бы не приходилось переживать всё снова и снова в своей голове; и от звука его голоса в груди ползёт трещина, аккуратно отслаивая края. Тоска по нему, когда он рядом — худшее, что я мог испытать. Я думаю о моменте, когда он уйдет и останется только оболочка и жизнь в её механической пустоте, абсурдная и тупая. Не знаю, о чём он думает, видя меня таким, мне не нужна его помощь, не нужно сочувствие, мне нужен он, и это нельзя утешить.

Он посматривает на меня, будто думает, что я собираюсь с мыслями, но после многих дней наедине с ними я знаю всё наизусть.

— В тот день, когда мы… встретились, я… Мне до сих пор больше всего на свете жаль того, что я сделал, — раздумывая над каждым словом, медленно говорю я, снова сгорая от стыда. — Я не был зол на тебя, едва увидел, понял, что ты того не заслуживаешь. Я просто очень жестокий человек, Грег. Жестокий и глупый.

Господи, чем ты только думал? Ты мог уйти, не дав этому начаться, забрать тот чёртов мотоцикл и исчезнуть навсегда. Не тот момент, не тот человек, не тот выбор. Не та ошибка.

Мне стоило быть умнее.

Но он ничего не говорит, смотря вперёд себя застывшим взглядом, давая продолжить. О чём он думает? Как оправдывал меня в своей голове? Думал ли он, что это случайность, знает ли он, что это тоже правда с той, другой стороны, навсегда отвёрнутой от его глаз.

— Мне стоило остановиться. Стоило. Но я слишком разозлился на себя за то, что всё утекает сквозь пальцы; грёбаное ощущение, когда жизнь проходит мимо, а ты всего лишь игрушка для битья, как пугало, которое выставили посреди поля просто… просто смотреть на ворон. Я видел Фрэнка той ночью, а Олли подружился с наркотой и к тому моменту я уже не мог ничего контролировать. Слышал то, чего не хотел слышать. Всегда был слишком пассивен, чтобы уследить за ним, я и сейчас такой, а в тот вечер буквально взбесился. Я не был хозяином своей жизни… наверное, никогда, и уже не буду, вот что я понял. Даже долбаный школьник, решивший угнать мою тачку, влиял на мою ёбаную жизнь больше, чем я. Черт, — долблю по рулю, выбивая жалобный стон клаксона, он так и гаснет посреди молчания; Грег, как всегда, не спешит ни о чём судить.

— Не говори так… — словно очнувшись от наступившей тишины, он оборачивается ко мне, сам не веря своим словам.

— Но это правда, правда. Не отрицай. Теперь я зол, но не думай, что на тебя. Мы приходим сюда одни и уходим тоже одни. И даже не можем принадлежать себе. Каждый день я думаю о том, что нас всех не должно быть здесь. Это ёбаная ошибка, за которую мы должны платить, но со временем стало ясно, что за мной слишком много ошибок, а впереди слишком много времени и слишком много ворон.

— Ты не один, Майкрофт. Не мир отворачивается от тебя, а ты. Ты — пытаешься переделать его под себя, ты недоволен каждой деталью, каждой вороной, каждой грёбаной минутой. Всё, что ты делаешь, ты делаешь не для себя, а назло. Вот в чём причина, в твоём отношении…

— В моём отношении к правде.

— Правда делает тебя разбитым.

— Жизнь делает меня разбитым, а правда склеивает то, что осталось.

— Да, спасибо! — не выдерживая, прикрикивает он, — я уйду отсюда, нашпигованный подробностями твоей ёбаной личной жизни без меня, в надежде, что меня это склеит! Так что, Майкрофт, я — правда? Или жизнь? Можешь спорить хоть с самим хреновым Богом, но ты не один, пока здесь есть я. Вот чего тебе не исправить.

— Может быть. — Поджимаю губы, меня всегда немного переклинивает, когда он орёт на меня по делу. — Ты говоришь, зная, что всё решают поступки, но даже так я тебе верю. Думаю, ты действительно меня любишь. Пару месяцев, полгода, в лучшем случае год — ты был бы рядом, но потом — качаю головой, — нет. Вопрос времени никогда не был принципиален — упустить тебя раньше или позже, нет никакого смысла в ожидании конца. Вот почему я говорю, что хотел бы уйти и сделать это в одиночестве.

— Я способен на большее, чем ты думаешь, и докажу тебе.

— Боже, Грег, ты уже всё мне доказал. Я не в обиде и никогда не буду. Спасибо, что уважаешь хотя бы моё желание и не пытаешься втянуть в грязь, чтобы всё стало ещё хуже.

— Как ты можешь быть таким спокойным?

— Больше не о чем переживать, — с сомнением говорю я, и он смотрит, тоже сомневаясь.

— Что бы ты там ни надумал, ты много для нас сделал и мне неприятно, что ты считаешь иначе. Нам нужно поостыть. А тебе стоит взглянуть на всё под другим углом, — склонив голову, миролюбиво наставляет он, — я ничего не предлагаю, только подумай обо всём по-другому. Понимаешь, о чем я?

Глядя на то, как он закусил губу, я беру смелость угадать его мысли, потому что, безусловно, понимаю.

— Ты хочешь, чтобы я нашел веские причины стать твоим любовником, Грег, зная, чем всё кончится, всё равно просишь…

— Ты никогда не будешь моим любовником, Майкрофт, — уголки его губ дёргаются в неловкой улыбке. — Я вовсе не собирался склонять тебя к чему бы то ни было. Чего ты не хочешь… Но я много думал и решил, что мы с тобой можем стоять на пороге чего-то нового.

— Мы. С тобой? — перебиваю, — на пороге нового? Ты с ума сошёл… Господи, почему я сижу здесь, выслушивая этого безумца! — уткнувшись в ладони, восклицаю я.

— Из нас двоих ты сходишь с ума, а я пытаюсь мыслить здраво. Я понял, что люблю тебя сильнее, чем раньше, — а значит, всё имеет смысл.

— Безумец, говорю же. Назови хоть одну причину…

— И ты назовешь десять причин ненавидеть. Ты ни капли не изменился. Всё, что я знал о тебе, за что любил тебя, оказалось правдой. Если я безумец, то только потому, что не собираюсь отпускать тебя.

Мы оба знали, что этот момент наступит.

От его слов меня пробирает злость, настоящая, какую мог заслужить только он, не оставивший мне выбора, заслонивший всё своим эгоизмом, своими желаниями. Даже зная, чёрт возьми, зная, каким несчастным я буду, он всё равно предлагает мне роль любовника! Надеясь стать чуть счастливее, вернув меня, как потерянную игрушку. Прикрываясь тем, что любит меня, но я лучше всех знаю, чего стоит такая любовь и, выпрямив спину, смотрю на него в упор, пытаясь высмотреть и для себя причину любить его больше,

но передо мной просто человек.

Я не знаю причин любить за отсутствие рядом. И мне кажется, лишь кажется, он понимает.

— По-моему, тебе лучше вернуться домой к жене и ребенку, — говорю я уже откровенно, не скрывая холодной ярости. — Я не буду с тобой играть. Выйди из машины, сейчас же!

Дверь оглушительно хлопает; я ещё долго пытаюсь отдышаться и прийти в себя, пока наконец не чувствую влагу на щеках.

***

Просыпаюсь в ужасе.

Снится, что он обнимает меня, и я вскакиваю в кровати, оглядываясь по сторонам, испуганный до дрожи, и не успокаиваюсь, пока не дёргаю простынь и одеяло не падает на пол.

Я так и оглядываюсь, сидя в кровати, глубоко дыша ртом, пытаясь понять, что меня испугало. Сон не был реальным — это определенно была сама реальность, и мне приходит в голову, что я, может быть, сплю. Всё ещё чувствуя его объятия на своей спине, вспоминаю, не закричал ли я.

Злой, иду на кухню, надеясь, что пара порций покрепче помогут внушить себе спокойствие и умиротворенность. Не уговариваю себя, а утверждаю, что ничего подобного впредь не случится. Я могу отличать реальность от вымысла.

— Не мог бы ты быть столь великодушен и подвинуться?

— Нет, Майкрофт, это кровать с односторонним движением.

— Левосторонним, а не односторонним!

— С левосторонним односторонним движением, — смеётся он и, ухватив меня за руку и повалив на постель, нависает сверху. Спустя момент он поцелует меня, а пока мы смотрим друг на друга, и он видит меня, а я вижу своё отражение.

Вспоминать это снова — всё равно что слышать новые мелодии в старой песне.

Момент спустя он целует меня.

Меня выбрасывает на пляж, и вместе с тем, как волна бьёт о берег, я расправляю плечи и раскинутые руки утопают в мокром песке. Вода сходит по ногам и снова прибывает, холодно обдавая щиколотки. Я один здесь.