Не считая криков чаек, но те не годятся в свидетели.

Вонзаю пальцы в песок, вгрызаясь в него ногтями, и, как будто вместе с тем, как напрягаются мышцы, становлюсь совсем невесомым.

— Воображаешь, что у тебя тоже есть крылья? — кричит одна из птиц, планируя на корягу над моей головой. — И можешь улететь с этого пляжа?

Вмиг становится тихо и вода сходит, словно в центре моря, как из ванны, выдернули затычку. И я понимаю, что кричавшая чайка единственная в этом месте. И, может быть, оттого что она одна, ей хочется говорить со мной, но я не отвечаю, пялясь на растянутые по небу тучи.

— Смешные вы, люди, — продолжает птица, — я здесь родился и думал так же, но даже с крыльями могу лишь кричать над водой. Отсюда не деться. Англичанин, верно? Сассекс?

— Ты понял это по моему молчанию? — не выдерживаю я.

— Есть в тебе что-то от пирата, дорогуша.

— Не будь назойливой, птица. Оставь меня одного.

— Много чести торчать здесь с тобой, юнга.

Я решаю сменить тактику.

— Слушай. Всегда хотел узнать, куда вы прячетесь, когда начинается дождь?

В следующий миг начинает моросить, и дождь накрапывает на грудь, пока та не немеет от более крупных капель. Радуясь победе, подставляю лицо, позволяя воде стекать повсюду, может быть, смывая с меня остатки грязи или человечности. Я так устал быть человеком, и чайка права: хотел бы я получить крылья и найти себе место получше этого мира.

— Я никуда не прячусь, — раздаётся всё тот же голос над головой, — я тут всему хозяин. И нет никакого лучшего места, кроме этого, дорогуша.

— Ты здесь в тюрьме, — вздохнув, отвечаю я.

— Но я здесь хозяин, — бурча, перебивает птица и добавляет: — Дорогуша.

— Так сделай так, чтобы меня здесь не было. И перестань называть меня дорогушей!

Вода попадает в нос, и, пока я отфыркиваюсь, она ржёт, как чахоточная в припадке кашля.

— Не могу, дорогуша, — сквозь лающий смех отвечает она, — не я здесь решаю.

— Но ты здесь хозяин?

— Но я здесь хозяин. Убери дождь, пока я не промочил все перья.

— Ты же здесь хозяин, — язвительно замечаю я, но дождь прекращу, раз уж так её не прогнать.

Чайка склоняется к моему лицу, угрожая клюнуть в глаз, но, судя по добродушно бликующим тёмным бусинам, не собирается этого делать.

— Майкрофт, — вдруг говорит она низким голосом, пугая меня до чёртиков. — Это, конечно, твоя голова, но я здесь хозяин. Дорогуша.

Я разве что не задыхаюсь от наглости, но он, кажется, не думает смеяться, хотя вид у меня, должно быть, тот ещё. Вернув себя в себя, хмурюсь и, раз уж ничего не поделать, интересуюсь — так, на всякий:

— И какой философский тезис, животное?

Чайка, пощёлкав клювом, очевидно, выражает свойственную ему степень задумчивости.

— Ну как, дорогуша? Море твоё, дождь — твой, и одна мокрая чайка, сидящая на коряге…

— Тоже моя… — продолжаю я, скривив губы, чем, очевидно, выражаю свойственную мне степень недовольства.

— Но я здесь хозяин, — стрекочет птица, увильнув от поднятой с песком руки.

— Да-да… Я понял, — пьяно бурчу я, возвращаясь к недопитому джину.

До рассвета непростительно долго. Из открытого окна остывший ночной воздух скользит по ногам, напоминая о холоде воды, и я сжимаю пальцы, сжимаю бокал, словно напрячь мышцы и почувствовать себя невесомым можно и здесь. Но всё ушло. Чувствую только холод, холод, холод и расцарапанное алкоголем горло саднит, напоминая, что тело предаёт. А реальность сделает всё, чтобы выжать тебя отсюда. Я отдал бы прямо сейчас настоящее за нереальное и мир свободы за клетку, где я себе не хозяин. Вот она, агония жизни — пытаясь вдеть себя в ушко, чтобы сшить две части целого, ты хотел лишь одного — никогда не расходиться по швам.

В гостиной загорается свет, и Тейлор осторожно крадётся у меня за спиной, но её тощая фигурка в розовой пижаме отражается в синеве бутылки, провалив всю затею.

— Что не спишь? — спрашиваю я, и она замирает с рукой над моим плечом. — Мне казалось, утром у тебя кастинг.

— Да… Не могу уснуть на пустой желудок. Налей и мне чего-нибудь. — Она усмехается: — В этом доме никогда не пьют чай.

Я киваю с улыбкой, отдавая ей свой стакан.

— Утром пожалеешь, это я тебе гарантирую.

— Не будем устраивать соревнование, кто выпьет больше Майкрофта. Хватит с меня провальных затей.

— Чья жизнь хреновее жизни Майкрофта, ты права, лучше не соревнуйся.

Она прикладывается к стеклу, пытаясь не морщиться, совсем как большая.

— Вот дерьмо, — и поудобнее устраивается на стуле. — Ну? И что не так с твоей жизнью, а, ковбой? Кроме того, что от тебя сбежал очередной бойфренд, это мы не считаем.

— И кроме того, что ты тактична, как стадо американских бизонов.

— Окей, просто не вижу, о чём тут страдать. — Поджигая сигарету, она говорит: — Боже, Майк, туда ему и дорога. То, что он сделал… уже перебор. Ты должен радоваться, что отделался от мудака вроде него, а не упиваться до пьяных чертей.

Было бы слишком смело надеяться, что она не узнает. Что все не узнают о том, с каким треском он меня бросил.

— Наверное, не следовало рассчитывать на что-то большее. Но не могу я радоваться, когда из меня будто кишки вытряхнули.

— Рассчитывать на что? — ухмыляется она, совсем раскрасневшись.

— Что он предпочтет остаться с геем вроде меня, вместо того чтобы вести нормальную жизнь.

— Раз так, то он придурок. Что?! — пожав плечами, защищается она. — Кто бы выбрал эту нормальную жизнь?

Не могу сказать, что неловкое дружеское участие и слова заставляют взглянуть на неё по-другому, но я задумываюсь. В наших вечных придирках было куда больше искреннего интереса, чем можно ждать от иных друзей. Правда и время слушать советы приходит, когда спасать уже нечего, не от кого.

— В этом мы не сошлись.

— С другой стороны… Если любишь кого-то и этот кто-то любит тебя, какая разница, что вы делаете? Главное — что вы чувствуете, а остальное не имеет значения. Идеи, принципы, — перечисляет она, размахивая рукой с сигаретой, — кто во что верит не имеет значения, если двое любят друг друга.

— Идеи и принципы не имеют значения?

— Вот именно, ковбой. Если хочешь найти того, кто разделит твои принципы — посмотри в зеркало. В этом нет ничего от любви. А иначе, Майк, ты так и будешь всю жизнь держаться не за людей, а за идеалы и закончишь… как там выразилась Стейси? В мавзолее идеологически правильных мумий.

— Не знаю, что ты подразумеваешь под любовью, но для меня разделять всё это —такая же часть любви, как разделять чувства. А держаться в жизни только за идеи и стоит, не за чувства, Тейлор, и не за людей. Чувства изменяют, люди предают, но найди мне валюту крепче чьих-то принципов…

— Золото.

— Тоже имеет душу.

— Да, но держу пари, ты не станешь трахаться с чьими-то идеалами.

— Вот что ты подразумеваешь под любовью, — опрокинув стакан, усмехаюсь я. — Но если бы не принципы, мне было бы все равно, кого трахать.

— Подразумеваю, но, на крайняк, не страдаю по какому-то придурку из-за того, что мы не сошлись в принципах, — изгаляется она.

Вскидываю брови с самым невинным выражением.

— Правда?

Я знал, что ни за что не пожалею, увидев её разъяренный взгляд.

— А знаешь, что? — спрашивает она, вставая, и шарит рукой по холодильнику. — Вот, держи.

— Что это? — хмурюсь, глядя на сложенный вчетверо лист между нами.

— Послание Коринфянам, блин. Чёрт, да не смотри так, — цокает она, помахивая листком у меня перед глазами. — Твой ненаглядный сунул под дверь, пока тебя не было.

— Ты это читала? — жуя незажжённую сигарету, спрашиваю я, но она молчит. — Тейлор, читала?

— Нет, нет, успокойся, ничего я не читала. — Вопреки словам, взгляд с жадностью впивается в листок. — Можно подумать, там рецепт бомбы, дались мне твои любовные записки… Стой, что ты делаешь? — восклицает она, когда, чиркнув зажигалкой, бросаю горящую записку в бокал.