— Ты мне снился. Сегодня. И вчера. И два дня назад, — говорит он, наконец подрастеряв спесь. Замолкает, когда приносят кофе. — Спасибо. Так вот…

Мысль, похоже, от него ушла, и я помогаю:

— Ты видел сон, как мы трахаемся, дальше что?

— Не совсем, — огрызается он почти беззлобно. — Дальше, дальше, ничего дальше, — звякнув ложкой о край чашки, нарочито наигранно разводит руками, — дальше я здесь.

Я спокойно наблюдаю за тем, как он морщится, отпив, и с отвращением заглядывает в чашку. Всё так удивительно привычно, что я решаю воздержаться от комментариев хотя бы до конца обеда.

Мы едим молча и с аппетитом. Я уже прилично припозднился, но как обычно не придаю этому значения.

— Дождь пошёл, — прочистив горло, словно невзначай произносит он. — А я чуть было не поверил, что Бог вспомнил про это место. — Он улыбается, продолжая меланхолично крошить еду в тарелке. Нож ходит по стеклу, противно скрипя.

— Хотя ты, наверное, думаешь, что рано или поздно всегда начинается дождь.

А ты, наверное, думаешь, что рано или поздно он кончается.

— Солнышко, — издевательски смакую я, — почему бы тебе просто не снять кого-нибудь на ночь?

Жевать он не перестает, разве что делает это чуть медленней.

— Ты путаешь причины и следствия.

— Ах, вот оно что.

— Я не за тем пришел. Мы давно не виделись, я… По правде говоря, мне хотелось провести время с кем-то нормальным.

Слово «норма» применительно ко мне почти смешит, но кому, как не тебе, Майк, понимать, что он имеет в виду. Он достаёт пачку и подкуривает мне сигарету, прикидывая, что можно использовать как пепельницу. Здесь не курят, и я хмурюсь.

— По-дружески, — подсказываю я, всё-таки не отказываясь от сигареты.

— Ну конечно по-дружески, — усмехается он, не глядя расписывая тарелку узором из соуса. — Не будь ты моим другом, остальное не имело бы смысла.

— Трахал ты меня тоже как друга? — насмешливо выдаю я.

Он дёргает уголком рта, спокойный как бык, показывая, что в гробу видел мой сарказм и перепады настроения.

— По этому я тоже скучал.

Не уточняю, о чем речь: о моем чувстве юмора или о моей заднице.

Ну ладно, решаю я. Если засунуть свои страдания поглубже, забыть об уязвлённом самолюбии, жаждущем сатисфакции, но не получающем её, как Джаггер, возможность лицезреть его на расстоянии вытянутой руки может быть даже приятной. Да и кому, как не мне, знать, что боль может быть приятной… иногда. Но, может, у него проблемы — тут же спохватываюсь я, пытаясь высмотреть в его лице следы лишений, которым он подвергся из-за меня, но он выглядит обычно, а печаль — мне кажется, уже лишь дань уважения ото всех, с кем я вижусь. А они точно жалеют, мне такое не впервой.

— Извини за ту ссору на вечеринке… — Грег перебивает ход моих мыслей, и я заново врубаюсь, что это он сидит здесь передо мной, как Ума Турман перед Траволтой. Оглядываюсь. Снова оглядываюсь. Что мы здесь делаем, приходится вспомнить. — …может, всё выглядело так, будто я пытался тебя задеть…

— Выглядело так, словно ты пытался меня опозорить, но, видит Бог, я имею возможность с этим мириться.

— Майкрофт.

Молчу.

— Можно вопрос? — глядя в упор, спрашивает он, не дожидаясь, впрочем, кивка, — чего ты хочешь от жизни?

— Есть хоть какой-то шанс, что тебя волнует моё разрешение? — огрызаюсь я.

— Нет.

— Это вопрос другу или любовнику?

— Это вопрос тебе.

— На такой вопрос можно ответить «не знаю», верно? Безопасный ответ, который, к тому же, не будет ложью. Чего я хочу? Наверное, чтобы ты был счастлив. Да, — тяну я, — пожалуй что так.

Он хмыкает, вопросительно подняв брови.

— А что-нибудь для себя?

— Ну не думаешь же ты, что можешь быть счастлив с кем-то, кроме меня?

— Действительно. Предложи мне что-нибудь, от чего я не смогу отказаться.

Я задумываюсь. Я всерьёз готов бросить всё и уехать с ним, я уже правда на это готов, но не значит, что предложу. По моему лицу, думаю, и так ясно всё, что я перевариваю в уме; тушу окурок; он пронзает меня рентгеновским взглядом.

— Когда-нибудь один из нас смирится, и мы снова будем вместе, — спокойно заключает он.

— Не пытайся шантажировать нас обоих. Я, Грег, хочу всё или ничего, и на меньшее не соглашусь…

— …даже ради меня, — заканчивает он.

— Особенно ради тебя. Считаешь, я эгоистичная скотина? Впрочем, как знаешь.

— Считаю, ты прав. Ничего такого я не заслужил. Хотя я мог бы довольствоваться малым, глупо требовать это от тебя.

— Ты и не требуешь. Ты шантажируешь.

— Мне приснилось, что ты вернулся к Фрэнсису и вы вместе смеялись надо мной.

— У тебя как обычно один сон бредовей другого. Не удивил. Не мог бы ты… Меня передёргивает каждый раз, когда из твоего рта вылетает имя Фрэнсиса. Ты сам не понимаешь, что это отвратительно.

— Потому что заставляет нас сравнивать? Верно, вернись ты к Фрэнсису, я перестал бы тебя уважать. Ты бы так не сделал, но во сне выбирать не приходится.

Аж тошно, как он может манипулировать моим чувством вины.

— А если бы я вернулся к тебе, тогда что? Перестал бы меня уважать?

— Тогда это был бы уже не ты… — тихо и печально говорит он.

Я думаю, что пора отпустить его. Что пора ему разлюбить меня, и плевать на мой эгоизм, и пусть забирает все свои обещания, я кладу их ему в карман. Убирайся куда-нибудь, в конце концов, подальше от меня, подальше от нас.

— Я спал с Алексом.

— Что?

Даже не приходится врать.

Он смотрит расширившимися блестящими глазами, не мигая, а я все говорю:

— Тогда, после вечеринки. Переспал с Алексом. Прямо у тебя под носом. Да и не только с ним. С Фрэнсисом тоже. Ты же знаешь, я не могу оставаться один.

Он отворачивает лицо. С минуту я смотрю на его профиль. Меня мутит. Хочется заорать, но я уговариваю себя тем, что делаю это для него.

Он тебя не просил.

Но он и не попросит.

***

Он вскакивает; я раздумываю — что делать: сперва заплатить официантке, или потом, или все-таки сперва, пока в голову не выстреливает, что со звона колокольчика над хлопнувшей дверью прошла, кажется, вечность, и не подрываюсь вслед. На улице грёбаный ливень, и я, как грёбаный голубь, верчу тощей шеей, не видя его из-за заливающего глаза дождя.

Он стоит упёршись в капот моей машины — потому что точно знал, что я побегу за ним — и только и ждет момента, чтобы броситься мне навстречу в ярости. Я захлёбываюсь волной дрожи, понимая: кто может хлестать меня, теперь обрушит потоп.

— Ты ёбаный лжец, вот ты кто, понял?!

Но мне нечего сказать. С тем как дождь прокладывает полосы по его лицу, с тем как из-под почерневших ресниц глаза глядят с отвращением, я не нахожу даже аргумента, чтобы поднять руки и, может, остановить его. Я думал, что делаю больно ему. Снова ложь. Кто из нас будет стоять здесь, желая сдохнуть, я знал.

Я, я, я.

— Твои сладкие словечки, все обещания, на которые я вёлся как последний дурак! Ты превратил мою жизнь в дерьмо, а теперь не можешь даже уважать память об этом! — кричит он. — Это твоя машина?! Эта?! Он сменил её! — Он хватает камень из клумбы и впечатывает в капот, в лобовое, кроша его в месиво. — Что ещё ты сменил?! Любовника, которого не должен любить?! Или, может, я тоже своё отслужил, а?!

— Грег, пожалуйста, послушай меня! — Я пытаюсь держать его, но он вырывает локти, и мы замечаем на пальцах, намертво вцепившихся в камень, кровь, но он упрям.

— Не трогай меня теперь!

Один джентльмен останавливается на другой стороне, предупреждая, что вызовет полицию. Грег в ярости сдёргивает мою хватку.

— Что происходит?

— А на что это, по-твоему, похоже?! Я тут выясняю отношения, мать твою, вали куда шёл, пока я не добрался и до твоей задницы!

— Грег, пожалуйста, успокойся, — пытаюсь я, поворачивая его к себе. — Мы можем поговорить спокойно!

— После всего ты ждешь, что я буду спокоен? Прошло то время, когда я тысячу раз говорил с тобой спокойно. И тот, кто сделал то, что сделал ты, не имеет на это права, запомни, Майкрофт, — добавляет он всё же тише. — Раз у меня больше нет моей жизни, не лишай меня хотя бы голоса!