— Бросил его.

Стараюсь не думать, как смешно и наивно это прозвучало.

— Что, опять? — Стейси округляет глаза и уже не щадит моих чувств, заливаясь смехом. Паршивка.

— Это всё.

— Ну, в таком случае, тебя можно поздравить. Как он воспринял? — спрашивает она и, уловив мое замешательство, хлопает по щеке. — Это что значит?

— Никак не воспринял… он спал.

— Ты порвал с ним, пока он спал, — она смотрит на меня как на дебила, но, похоже, легко может с этим смириться, ей ведь плевать на Фрэнсиса и его чувства,— а зачем, позволь узнать, нужно было переспать с ним, перед тем как бросить? Если это изощренный план, то я что-то не улавливаю.

Она идет к холодильнику и, достав пакет сока, который когда-то сама туда поставила, морщится запаху и начинает инспектировать содержимое полок, вытаскивая плесневелый хлам вроде зелёной оплывшей головки сыра и сметаны, на вид и цвет напоминающих соус песто. Косится при этом, будто я на глазах превращаюсь в пещерного человека, а мне просто не было дела ни до чего на свете, ни до еды, ни до стрелок на брюках.

Она снимает шубу, которая не сгодилась бы и в качестве половой тряпки, и принимается за уборку.

— Это был прощальный жест, или ты воспользовался ситуацией и решил, что с паршивой овцы хоть шерсти клок или что?

Не отвечаю. Мне очень неловко. Ну это же Фрэнсис, как она не понимает!

— Ааа… У тебя от этого парня зависимость, вроде как от мороженого или шоколада, да? — она цокает и того и гляди швырнёт в меня мокрой тряпкой. — Иногда нам всем страсть как хочется мороженого. Ну последнюю ложечку. Ну последнюю. Всё, эта точно последняя, — передразнивает она, впрочем, беззлобно. — Я вот шоколадное ненавижу, но если мне скажут, что я больше никогда в жизни его не попробую… О, вот тогда я буду давиться клубничным и слезами, мечтая хотя бы о ложечке дивного шоко…

— Ну хватит, я понял.

— На самом деле всё очень просто, даже элементарно. Перестань бросать Фрэнсиса, в этом нет никакого смысла. Ты его даже не любишь, это твоя идея фикс, запретный плод, мечты об Эльдо… О чём это я. А. В общем, пока он раздражает тебя, как палец в заднице, ты не можешь наслаждаться действительно хорошими, но менее специфическими вещами. Ты же и сам это понимаешь.

— И что ты предлагаешь? То есть мне нужно отделаться от него, не отделываясь от него, так?

— Ой, Майк. Да тут есть варианты, вот сядь послушай. — И я сажусь. — Первый вариант — унизить его в своих глазах. Это ты пробовал, да и он поспособствовал… Не подходит. Терпение у тебя, как у Паркер-Боулз, ей богу. Второй вариант — она выдерживает театральную паузу, — убить Фрэнсиса. Дождаться темноты и кокнуть. Состроить самоубийство. Возни много, но ради такого можно и заморочиться… Что, нет? Ладно, проехали… Есть ещё третий вариант — тут как раз как с мороженым: один раз переешь и всю жизнь воротишь нос. Пусть приходит время от времени, капает тебе на мозг, трахает своим маленьким членом, а я даже пообещаю, что буду терпеть его присутствие. Вот увидишь, неделька-другая и тебе надоест. И ты снова начнешь получать удовольствие от красивых мальчиков с роскошными причиндалами — да, я Лестрейда имею в виду, эту свинью.

Она всё ещё не оправилась после нашего разрыва, как шокированная отменой помолвки с принцем мамашка или продюсер, чьему протеже обломился Оскар.

Прикидываю, как всё будет: мы будем иногда встречаться, бурно скандалить, потом так же бурно мириться, но с каждым разом мириться будет хотеться всё меньше, и скоро мне это надоест, я буду избегать его, поглядывать на сторону, искать другого общества, мы будем видеться всё реже, потом он уедет поправлять здоровье на Ривьеру, меня затянет работа, и мы оба будем в шоколаде.

— Нет, Стейси, — говорю я. — Я всё решил.

Оттого ли, что хочу оставить свой запретный плод манящим, каждый раз волнуясь о его вкусе и сроке годности, оттого ли, что не хочу лишний раз его волновать или опошлять воспоминания о себе, то ли оттого, что просто не надеюсь, что эти элементарные законы бытия сработают на нас с ним, но я хочу, точно хочу, чтобы всё осталось как есть. С этим я справлюсь, я с чем угодно справлюсь, и чёрт возьми, это же часть меня.

— Ой, да пожалуйста! Как знаешь, — отвечает она, вгрызаясь в иссохший блин, что ещё недавно был йоркширским пудингом из МнС. — Фрэнки-Фрэнки. Интересный был мальчик, да жаль только, что весь вышел. Эх, Майкрофт, сердца у тебя нет.

Резюмирует она жестоко, но как всегда не погрешив против правды.

========== Remote Control ==========

Официантка тут очень милая, улыбка у неё хоть и не искренняя, но загляденье, и прелестный акцент джорди; мне хочется думать, что она могла бы запасть на меня, с этими своими чёрными кудряшками и вздёрнутым носиком, будь я настойчивей; ей нравится думать, что я из другого мира, нравятся мои дорогие часы и открытое гладкое лицо, по тому, как она поднимает голову на звук колокольчика и как, смущаясь, спешит подать меню, я понимаю, что я, непохожий на обычно обедающих здесь бюргеров из ближайших контор, тоже ей приятен.

Она склоняется к моему левому плечу, держа раскрытую книгу меню, и мне видна ложбинка в вырезе её блузки.

— Спасибо…

— Шерил. Меня зовут Шерил. Не берите блюдо дня, — лукаво добавляет она, сверкнув глазами. И правда, я не замечал этот глупый бейджик «привет, я Шери» у неё на груди.

— Не буду. Двойной эспрессо сразу и сделайте как обычно.

— Сэр… побольше мяса, поменьше овощей?..

Она даже не пытается скрывать насмешку, и на секунду я даже печалюсь, вспоминая, когда в последний раз флиртовал. Приятно, когда кто-то так радует глаз. Надо оставить на чай, чтобы смогла побаловать себя.

Её улыбка гаснет, когда к столику, задевая углы, проталкивается — и я глазам своим не верю, Грег. Подлетает ко мне, как тасманский дьявол, весь из плоти и крови, потрясающе реальный. Я успел его забыть, уверен я, но уверенность тает с тем как он шепчет:

— Детка, — потирая замерзшие руки, наклоняется, берёт меня за щеки, смачно целует и вальяжно валится на сидение напротив. Мне то же самое, — распоряжается, вскинув голову с отросшими патлами и нагло скалит белозубую улыбку распоясавшегося сопляка. — Пожалуйста.

То есть, его не было здесь две минуты назад, а до этого день, неделю, месяц, но я всё ещё могу протянуть руку и потрогать его. Могу говорить с ним. Даже всё что угодно могу. И ничего не понимаю — в чём тогда смысл, если он всё равно здесь и я всё равно могу? В чём был смысл расставаться, если мы не разъехались по разным континентам, чтобы никогда друг друга не видеть; в чём смысл его теперешней жизни и моей тоже, если можно протянуть руку через время, если я могу? Если мы остались там, где он хотел, чтобы мы были?

— Аа… овощей ему побольше, — заторможено говорю я, пытаясь оправится от фрустрации. Он, как ни в чем не бывало, смотрит на обалдевшую девушку и вскидывает брови в немом вопросе — она, кивнув, отходит от стола.

Мне хочется окликнуть её, чтобы объяснить, мол, такое бывает с этим малым, но объяснения нужны мне самому.

— Что ты здесь делаешь? — ошалело спрашиваю я, его поцелуй всё ещё холодит губы. О, Господи, как мне этого не хватало, думаю я в то же время. Там, где он касался моего лица, под кожей колют иголки.

— Солнышко! Я так соскучился, — возбуждённо скалится он, — разве не могу я повидать своего мальчика?

Только что в моей голове отмер последний нерв. Его искромётный юмор как слепящий фарами катафалк по встречке — нечего терять.

— Эээ… Конечно, можешь, — соглашаюсь я, найдя его довод рациональным. — Хотя вообще-то нет, не можешь, — окончательно придя в себя, хмурюсь, — мы порвали.

Мгновение, в которое между нами происходит немой диалог.

Он подаётся вперед, приближает лицо к моему и долго не мигая смотрит в глаза:

— Плевать, — и в качестве аргумента прибавляет свою коронную ошалелую улыбку.

Я в ответ изображаю гнусную ухмылочку, несколько секунд молчаливой дуэли заканчиваются тем, что он откидывается на спинку и всплескивает руками.