— О, Боже, — выдыхает он, чувствуя мой палец, — Майк, Майк, Майк… — слабая попытка протеста тонет во всхлипе, и, прижавшись к моей скуле зубами, он, ощетиненный, сгребает мои волосы на затылке и стонет больше от боли, чем от удовольствия. Я бы не стал повторять это ни с кем, кроме Фрэнсиса, потому что, во-первых, никто такого не заслужил, а во-вторых, немногим дано понять. Но он хрипит и тянется поцеловать, делая это оголтело, так на себя непохоже, и я улыбаюсь.

А потом все возвращаются, и я приглаживаю волосы, пока он, отскочив от меня, поправляет одежду.

— О, что вы делаете в темноте?

— Смотрим салют, — виновато отвечает Фрэнсис, что еще мы можем делать.

— Трахаемся, — говорю я, «да-да, именно так», выходит очень зло, но им невдомёк поверить.

В конце концов, мне всё надоедает и я говорю, что иду спать, почти прямо заявляя, что им пора выметаться.

***

Вскоре они и правда уходят, и мы остаемся наедине, Фрэнсис останавливается на пороге спальни, не сводя изучающего взгляда, от которого хочется свести лопатки.

— Ты им не понравился. Сказали, высокомерный.

Знаю, что не понравился, это потому что я не старался, и его это злит, просто бесит, а я молчу, потому что поссориться с Фрэнсисом всегда было делом одной фразы, а иногда и этого оказывалось много.

— Мне похуй, — сдержанно отвечаю я, принимаясь снимать туфли.

Нет, на самом деле и меня это злит, потому что им вообще пришло в голову оценивать меня. Да ещё и не оценить. Нелепо. Да и что за критерий — высокомерный? Пиздец какой, уж никогда не думал, что это вообще качество, по которому судят людей. Но я не в обиде.

— Ты никогда не мог сделать усилие, чтобы не указывать мне на моё место, — говорит он, стягивая худи и бросая ее на ночник. — Но ты прав, необязательно ничего менять.

— Ты и без помощников знаешь, где твое место, — парирую я с какой-то скотской интонацией. Ох, мне же никогда не оценить, как мои слова слышатся со стороны. Пахнет ссорой, он раздражённо одергивает края футболки и наступает на запутавшиеся в ногах штаны.

Я как будто никуда не уходил.

— Ага. Совсем никуда не уходил, — усмехается он, и усмешка выцветает в кривой оскал. Он подходит и помогает ослабить жёсткий воротник, я подставляю шею, думая о чём-то своем. У него футболка с Гуфи, и я очень вежливо прошу снять это дерьмо и отправить куда-нибудь подальше с моих глаз, пока я не порвал её на британский флаг.

— Мне она всё равно не нравится, — говорит он, и я так и делаю. Ткань такая застиранная, что рвётся быстрее, чем я тяну. Кожа под ней такая тонкая, что обтягивает каждую мышцу и каждую кость, как круп борзой; он выгибается точь-в-точь под мою ладонь, когда я, скользнув за спину, подаю его к себе. Он стал сбривать дорожку ниже пупка, наверное, француз в нём всё-таки победил ирландца, жаль что дурной нрав остался, но тут уж не скажешь, чья точно это заслуга.

— И это тоже сними. — Я снимаю с его шеи цепочку с довесками в виде ключей и крестов, и вся эта католическая херня пропадает в недрах подушек.

Он отвлекается; луна на небе круглая в быстрой дымке облаков, а может, и салютов; вдалеке всё ещё громыхает, и тут и там вспыхивают снопы искр. И вот совсем над нами грохочет, как из пушки, и оранжевый залп рвётся на искры; он толкает меня на кровать, а сам открывает окно и ложится рядом, так что всё это буйство красок разворачивается прямо перед нашими глазами. Всё какое-то бутафорски увеличенное, но слишком реальное. Класссно.

— Ты такое обожаешь, — говорит он, потому что это правда, и я вздрагиваю, потому что никогда не замечал, что Фрэнсис хоть что-то обо мне помнит. Класссно. Ерунда, конечно, но я растроган, как последний слюнтяй.

Хотя в борьбе за звание последнего слюнтяя Англии у меня ну точно нет конкурентов. Аж в глазах щиплет — вот как всё это мне нравится.

Грохот стоит, как на военных учениях. О да, мне это нравится, вот в этом грохоте я слышу музыку, а ещё в визжащих сигналках встревоженных салютом машин и в скрипе дурацкого матраса, который по-хорошему стоило отправить на свалку прямо с конвейера. И в его сиплом дыхании заядлого курильщика с не слишком талантливыми лёгкими, которое мой абсолютный слух не может не уловить. Вот это искусство, и когда мой друг говорит, что делает что-то ради искусства… я понимаю.

— Знаешь, малыш, я был неправ почти во всем, и ты тоже. Мы всё делали неправильно, — говорит он, а у меня в голове бегущая строка из самых актуальных слоганов:

АХ ТЫ Ж ЧЁРТ ВОЗЬМИ АКЦИЯ НЕВИДАННОЙ ЩЕДРОСТИ

Я С ФРЭНСИСОМ ПРЯМО СЕЙЧАС

В ОДНОЙ ПОСТЕЛИ ДВА ПО ЦЕНЕ ОДНОГО

ОХРЕНЕТЬ ПОКА ТОВАР ИМЕЕТСЯ В НАЛИЧИИ

И всё в таком духе. Блестки мерцают — тают в спирали дыма, и это почти головокружение. Красок так много на глазах — и внезапно пусто: я кажусь себе крошечным, эфемерным.

— Наверное, так было нужно.

— Кому?

— Тебе и мне. Когда я с тобой, мне хочется выть и вывернуться наизнанку. Даже сейчас. А знаешь, почему? Потому что мы можем так чувствовать. Это вообще пик того, что мы можем, хочу, чтобы ты знал. Дальше — ничего не будет, и жить незачем, кроме этого, но это уже случилось. Рано, и мы недолго к этому шли, жалко конечно, но мы уже достигли всего, заглянули в конец, а всё самое важное не сможем пережить — только вспоминать.

Искры в небе, как от подброшенного в костер сена, дрожат и взмывают вверх, чтобы упасть поблизости от наших лиц. Я сейчас один из этих залпов. Я потом один из этих залпов. Мы всегда взрываемся, и нити дыма остаются напоминанием о том, что секунду назад были высоко, и нельзя угадать, был этот всполох последним или будут ещё. А я знаю. И говорю ему, если кто мог заметить, я совсем не гордый.

— Без тебя я тень того, кем могу быть. А с тобой меня слишком много. Жить так нельзя, это можно только переживать. Вот в чём дело, а не в том, что кто-то кому-то изменял, я же не дурак и понимаю, что таких, как я, не существует, если только не хочешь обманываться. Или если ты слишком туп, чтобы оценить. Просто ты переживал всё по-своему. С Тони было легче, но он — не я. Я перегорел. Не смог. Ты от меня живого места не оставляешь.

— Мне тебя не хватало. А Тони был под рукой, гораздо ближе. Только и всего. Поэтому я и говорю, что мы всё делали неправильно. Ты должен был быть рядом, — зло говорит он, — ты! Не оставлять меня одного каждый раз, не заставлять слушать твой голос на автоответчике, путаться в своих мыслях, просто не позволять мне оставаться одному! А я не должен был верить во всю ту чушь, что ты нёс, когда уходил, что я тебе не нужен, что ты больше не можешь, и не должен был отпускать тебя. Стоило наплевать на твоё мнение. Мнение такого человека, как ты, ничего не стоит, потому что ты не можешь решать.

— Не могу?

— Человек, не способный изменить своё мнение, не может решать. Ты говоришь, что хочешь выть, а я скулил каждый раз, когда ты уходил с утра, а возвращался через неделю, а мог вообще не вернуться. Прости, что обвиняю тебя, но ты видишь только то, что видишь. Я тоже там был, Майкрофт, ты со своим высокомерием может забыл, но нас было двое. И хоть ты и говорил, что любишь меня, ты ни во что меня не ставил, а с этим спорить ты не можешь.

— Господи, Фрэнсис, это же не война…

Он захлопывает окно.

— Конечно нет, это crime passionnel, а теперь ты держишь руки за головой, делая вид, что это самоубийство.

— А ты такая жертва, что не оставляешь претензий, даже когда мы лежим в постели.

— Потому что я зол. Так, знаешь ли, бывает. У тебя твоя прекрасная жизнь…

— У тебя тоже.

— Да уж, ты даже не представляешь, какое счастье не видеть тебя! — орёт он. Просто берёт меня измором.

— Зато представляю, какое счастье не видеть тебя.

Еще не договорив, понимаю, что он меня убьёт. Придушит в этой самой постели. Кто меня, идиота, тянул. Он вскакивает, шипя, как кобра перед броском.

— Если так, то какого чёрта ты здесь делаешь?

— А что ты хочешь от человека, неспособного принимать решения?