— Я пошутил. На самом деле мы даже не переспали — можно сказать, вчера ты повёл себя как джентльмен.

— Очень на меня похоже, — и я, мысленно хлопнув себя по лбу, извиняюсь ещё раз, но уже по другой причине. Память говорит, что мы никуда не уходили, только поднялись наверх после вечеринки. Я с ужасом думаю, что сейчас, может быть, из-под кровати возникнет размалёванный лепрекон с пластиной алка-зельтцера и кровавой мэри. Потом всё новые и новые мысли бомбардируют голову, как шарики от пейнтбола: красный — ревность, чёрный — ссора, синий — печаль, голубой — мы с Алом идем наверх.

— Мы оба просто вырубились, — неловко объясняет он, наверное, чтобы я не подумал, что у кого-то из наc не встал, хотя на мой счет это предположение опезденительно смехотворно.

— И это тоже на меня похоже. — Мне даже весело, если бы башка не грозила лопнуть. — Я задолжал тебе, но у меня ужасно болит голова, — признаюсь я. Это совесть просится наружу.

Он приподнимается и целует меня в лоб. Мы смеемся, а потом внезапно натыкаемся друг на друга и лениво целуемся одними губами. Голова моя проходит, как только он подтаскивает меня к себе, мягко схватив за бедра. Мне нравится. Он милый парень, хотя мудак. Наверное, всё подстроил, но спрашивать нет смысла. В конце концов, то, что он так попался, приписывает ему несуществующие, но сексуальные качества; я вскидываюсь, укладывая его на лопатки, и мы целуемся уже серьёзно.

Воздух очень холодный, а он очень горячий, мои ладони на его плечах давят всем весом; он едва ощутимо кусает меня за перепачканную слюной губу, показывая, что смирился. В тишине щёлкает крышка лубриканта. Я просыпаюсь. Он такой загорелый, чуть ли не оранжевый на ярко-белых простынях, загар не настоящий, но парень вызывает самую настоящую похоть (ненастоящую (какая (действительно?) разница?) страсть). Его член на вкус как сахарозаменитель, честное слово. Когда он начинает метаться и стонать «выеби меня», «выеби меня», он повторяет это без остановки, как будто провоцируя на что угодно, кроме этого или как будто всё может закончиться чем-то другим. Я, по-моему, всё ещё пьян, по крайней мере сознания во мне остается на донышке.

Увлёкшись мыслями, едва не пропускаю момент, когда его яйца напрягаются. И хотя мы, похоже, никуда не торопимся, у меня всё чешется от желания ему вставить. Не думал, что такая херня приключится, как любит говорить Грег, «с кем-то вроде меня». Грег.

Алекс стонет, зажав угол подушки, и его кудрявая голова на выгнутой шее смотрится в противовес происходящему очень даже невинно и живописно. Я распаляюсь, впившись ногтями ему в бёдра. Складки кожи на его животе лоснятся потом; я потом скажу, что делал это ради искусства, а пока незатейливо трахаю его так, как мне всегда хотелось (а мне иногда хотелось; разок я даже представлял). Он смеётся, цепляет пальцами изголовье кровати, мышцы выправляются под кожей, подмышки блестят от пота. Неожиданно я становлюсь словоохотливым.

— Почему, — мой член снова и снова исчезает в его залитой гелем заднице, и снова, и снова, — Бога ради, я не сделал этого раньше?

Я двигаюсь так быстро, что в этих хлюпающих звуках его лицо начинает плыть.

— Это риторический вопрос? — спрашивает он, выпрямляя локти, и наша поверхностная ебля продолжается тем, что он просто насаживается на меня. Ох.

— В универе… кто-то исписал, — говорю я, медленно ведя бедрами, мой хуй глубоко в нём выписывает идеальный круг, его лодыжки у меня на плечах, — все сортиры, уверяя, какая я блядь.

— Думал, тебе понравится, — отвечает он, выгибаясь.

— А я не сказал, что не оценил жеста. — Качнувшись вперёд, крепче обхватываю его ноги, чувствуя, что он уже готовится сходить с ума, пытаясь то ли сжать колени то ли прижать их к груди. Двигаюсь, просто издеваясь над нами обоими; он стонет, откинув голову. Я тоже.

Толкаясь в него, затем медленно и долго вжимаясь, наблюдаю за тем, как качается его налитый член — он поднимает голову за моим взглядом и матерится сквозь зубы.

С ним приятно иметь дело; меня заводит мысль о том, как долго он этого хотел.

Он мог бы быть ИМ. Кто угодно мог быть им. Он мог быть кем угодно и, вглядываясь в искаженное лицо Алекса, я не узнаю особых примет. Я сделал плохой выбор, думаю я, втрахивая незнакомца в кровать, человек без лица улыбается улыбкой блаженства, которую я не запомню.

Чем угодно… она могла быть на ком угодно.

После мы лежим, курим, он развалился у меня под боком, я думаю о том, что, несмотря на отвратный характер, Алекс мне даже приятен чертами, отсутствие которых напрягает в людях — энергичностью, открытым нравом и вот ещё — он не недотрога, как большинство этих ничтожеств, лелеющих свой глубокий внутренний мир. Терпеть не могу недотрог, чтоб им всем передохнуть от клаустрофобии. Его податливость настроила меня воинственно. Возбуждение, схлынув, оставило меня пустым, даже мрачным. В мыслях я возвращаюсь к Грегу, но не думаю ничего определенного.

— Круто, — выпаливает он, как мне кажется, смущённо. Мне опять стреляет в голову, ну, что, может быть, я не очень хорошо его знаю. Может, он мог бы мне понравиться. И тут же понимаю — нет.

Мысль о том, что мне мог бы понравиться кто-то еще, кроме Лестрейда, кажется абсурдной, и представить, что со временем я изменю мнение, сейчас дико.

Оставляю его эмоцию без комментариев. Не приведи вздумает лепетать какую-нибудь глупую влюбленную чепуху, и дальше вгоняя меня в неловкое молчание.

— А я всегда знал, — бормочет он неясно о чём, а вслед продолжает, перескочив с темы: — Ты знал, что в универе мы чуть было не стали соседями? Как тебе такой расклад?

— Я же ни дня не прожил в кампусе.

— Да, а я где-то услышал, что ты собрался въехать, и выбил себе комнату рядом. Но ты-то остался в городе, — обвиняет он. — А я ещё до конца семестра жил с узкоглазым готом и его поехавшей подружкой. У него был кот, который постоянно блевал. — Он натужно ржёт. — Знаешь, как я тебя ненавидел?

Я вспоминаю Алекса, каким узнал его на первом курсе: с поставленным хейром, в футболке Дженесис, тогда ещё бледного и худого, в меру глупого, задиристого, манерного и добродушного — такого стандартного типчика из тусовки, несущего свою гомосексуальность, как знамя вечно ощеренного поколения. Я был обозлённым, всю дорогу сомневаясь, правильно ли променял Оксфорд на Лондон, и по школьной привычке оставался обособленным наблюдателем, не заботясь даже о том, чтобы вынимать наушники из ушей. Рядом со мной чаще всего болталась эта сучка с искусствоведческого, с шикарным начёсом, стоившим ей часа сборов по утрам, но преподносимым так, словно она с ним и родилась; развлекалась она, кроме вечеринок, после которых её приходилось отпаивать глюкозой, еженедельными инсталляциями-тире-выкидышами современного искусства, вроде скульптур из пожёванной газетной бумаги и абстракций, написанных менструальной кровью, кошмарных, но неизменно привлекавших зрителей. Всё это вкупе с моей вызывающе невзрачной внешностью как обычно делало из меня оленя в свете фар, чего я любезно старался не замечать (к середине первого семестра Стейси познала всё искусство и от действий перешла к пассивному созерцанию; мир потерял гениального художника и вздохнул спокойно). Но, к сожалению, не замечать сальных взглядов Алекса я уж никак не мог: тогда-то на вечеринке перед рождественскими каникулами, кажется, под надрывный фальцет Джима, я отшил его в первый раз.

— Даа, было время, — тупо замечаю я и затыкаюсь.

— А ты в курсе, что про тебя до сих пор говорят, что ты идейный? — приподнявшись на локтях, он упирает в меня загадочный насмешливый прищур, словно не заметив моего дебильного молчания. — Но чтоб ты знал, я ни секунды так не думал.

— Идейный? — хмурюсь я. — Это что ещё за херня?

— Такой тип, которому западло трахать девок из принципа.

— А, — блёкло реагирую я, скорее стараясь из вежливости хоть как-то подавать признаки жизни. — Мне нравятся члены. Не знаю, принцип это или нет.