Он говорил по-испански, когда я поджигал костры на главной площади Брюгге.

Он был диким и безымянным, пока я не сбился с курса, заплутав в Атлантическом океане.

Он был яблоком, упавшим на голову Ньютона, а я — я был тем, кто тряс это дерево.

Это с ним играл Оппенгеймер, а я был тем, кто упаковал его в рисовую бумагу.

Мы никогда не были похожи больше, чем в те моменты, когда между нами залегала тень. Он эгоистичный и требовательный, я — высокомерный и снисходительный, и в конце концов угадывается, что это всё — две стороны одной медали. На каком-то отрезке мы сходимся, и только тогда мы целые. Его желания находят ответ. Я нахожу свое достоинство. Мы расходимся по нулям, каждый со своей добычей в руке, и это полное удовлетворение, большего нельзя и желать.

Жалел ли я, что встретил его? Разве что как ребенок, познавший вкус конфет. Я, может, и глупый, но не идиот, чтобы не понимать элементарных вещей.

Жалею ли я, что снова падаю ниц? О, нет. Я счастлив, как лопнувший от кипятка бокал, узнавший то, до чего другим никогда не было дела.

Он надеется, что я загорюсь под его пальцами, его высшее удовольствие — видеть мое падение. Моё удовольствие — видеть, что земля утонет в пламени цветов, прежде чем узнает мой вес. Я знаю, что я — слишком большая расплата за что бы ни было в этой жизни. Я этим доволен.

Его пальцы скользят по моему лицу, как делали множество раз до этого, но мне по-новому больно. Чтобы сделать так больно, не хватит никаких ножей, так больно бывает лишь от людей, лишенных оружия, и доспехов, и забрал. От собственного страха и предчувствия конца, от того, что ты, возможно, ничего не решаешь. И не решал. Вот где самый смак — в прошлом, которое ты, может быть, трактовал не так.

Он любит меня? Плохо, не то. Он любил? — вот вопрос, ворошащий кишки, как жареные каштаны. Ай ай ай, как жжёт, если нет огня там, где ты сам горишь. Горел. Сгорал. Сгорел.

Остался пепел — поздно пенять на ветер.

Он протягивает руку, но не касается меня, словно услышал эту последнюю мысль, — Боже мой, не может быть, чтобы я сказал это вслух, но он хмурится чему-то в своей голове.

— Никак не могу понять: как вышло, что мне нужно думать, могу ли я прикоснуться к тебе. Что это вообще возможно на Земле. Что я должен ехать через весь Лондон, чтобы ты сделал вид, что меня не существует, а я был бы рад и этому.

— Ты знаешь, что не задал ни одного вопроса? Что с твоим голосом? — спрашиваю я, заметив, что он охрип.

— Всё нормально, — прочистив горло, отвечает он.

Меня охватывает злость. Господи, неужели это так сложно — заставить его выпить долбаную таблетку и не выпускать на улицу в одной футболке, когда на дворе, мать его, конец августа? Нахера он нужен этой женщине, я одного не пойму?

— Сиди здесь, принесу что-нибудь теплое.

Он вздыхает, но очевидно, что спорить со мной бессмысленно, и подставляет руки, когда я вдеваю его бестолковую башку в свитер. Прищуривается под взъерошенной чёлкой, выдает: «Мог бы быть понежнее».

— Защёлкнись, — парирую я. — Сам виноват.

— Можно подумать, что всё как раньше. Мне этого не хватало.

— Ну, свитера тебе точно не хватало, — говорю я, отодвигаясь. Чёрта с два я позволю себе лишнее движение, хватит и лишних мыслей.

— Подожди, — он ловит мою руку и роется в кармане. — Вот. Возьми это, прочитаешь потом, когда я уйду.

Он вкладывает в мою ладонь свернутый листок.

— Ты можешь сказать…

— Нет, нет. — Он смущается и тянется за сумкой. — Я хотел оставить это, думал, тебя нет дома. Не думай, что я это планировал.

— Не буду.

— И все же, раз мы увиделись. Майкрофт, у нас есть общие друзья, и мы бываем в одних и тех же местах… Пожалуйста, если увидишь меня, не делай вид, что не замечаешь. И ещё, подожди, ещё кое-что. У меня нет никакого права просить, но ты можешь сделать так, чтобы я не знал о том, с кем ты встречаешься или спишь… Не делай этого у меня на глазах. Это слишком. Всё… — он отворачивается и вздыхает. — Прощай.

И он уходит, а я никак не могу поверить, что он сделал это снова. Снова ушёл от меня, снова! Вот моя комната сто один, бесконечный смонтированный фильм, где он уходит от меня опять и опять, отражаясь в битых зеркалах, где я не вижу его лица, отворачиваясь, оставляя меня ни с чем, одного, за своей спиной! Что я сделал, чтобы запереть меня в этой комнате??? Что я сделал?!

Пальцы не гнутся, когда я разворачиваю лист и натыкаюсь на его почерк — скромный, разборчивый, нелепый, как будто он и сам удивлен, что может писать — здесь много всего. Я не хочу это читать, потому что знаю: в конце письма он уйдет от меня снова. Но я не могу не читать, и знаю, почему: перед тем, как уйти, он снова будет здесь. И я могу вытерпеть это в сто первый, в тысяча первый раз, ведь тогда я увижу его и буду знать, что увижу его и вдохну, чтобы через кадр снова разучиться дышать. Закольцованный в собственных мыслях, я был таким, когда он подобрал меня там…

Майк!

Я думаю, то, что было между нами, было достойным. Мы оба старались.

Но никто из нас всерьез не думал, что это продлится вечно. Я только хотел бы, чтобы у нас обоих было больше времени, а не только у меня.

Извини, что впутал нас в это, что полюбил тебя: я знал, что прошу слишком многого, но ничего не мог поделать. Ты знаешь, каким влиянием обладаешь, если захочешь, но я ни в коем случае не хочу, чтобы ты чувствовал себя виноватым.

А еще — нелюбимым.

Как ты предупреждал, все оказалось немного сложнее, чем я думал.

Прости, что врал, но ты должен понять, как страшно мне было. Я не могу вспомнить ни одного плохого дня, хотя было время, когда я честно пытался. Не хочу, чтобы теперь ты ненавидел меня. Мы можем думать друг о друге хорошо. Поверь мне, это возможно. Я не хочу умирать в твоих мыслях. Я тебя знаю. Тебе совсем не обязательно быть таким жестоким по отношению к себе, просто отпусти это. Извини, что оставил твои мысли в дерьме, но ты не должен позволить себе бездействие. Тебе это необходимо, если, конечно, у меня еще осталось право голоса.

Я люблю тебя, что бы ты ни думал. Я не могу просто взять и забыть об этом, что бы ты ни думал.

Но все действительно сложнее. Я очень хочу, чтобы ты уважал меня, а не только память обо мне. Ты действительно много для меня сделал. Больше, чем я сам сделал для себя и уж точно больше, чем я дал тебе. Наверное, пришло время и мне сделать что-то для себя, надеюсь, ты это поймешь.

Я чувствую себя таким маленьким и таким большим, когда я рядом с тобой. Я только доказал, что мне нечего тебе дать, я не смог даже самого простого.

Но если моя любовь хоть чего-то стоит, она останется с тобой просто как светлая память о том, что было.

Спасибо за все (я как будто сдаю взятый напрокат автомобиль, но все же).

Странно, но я улыбаюсь, не ожидал от себя такого. Я даже не подрываюсь, чтобы побежать за ним — нет нет нет. Он теперь так же далеко, как был за секунду до того, как мы встретились — на том конце чего-то бесконечного, с изнанки хрустального шара со снежинками, в точке, где параллельные всё же пересекаются. Он теперь недоступен, это очевидно так, что руки даже не поднимаются для того, чтобы опуститься. Я даже знаю, что нет смысла предпринимать усилия, чтобы справиться с этим. Я не буду пытаться пережить это. Делать вид, что ничего не происходило.

Я больше не побегу, я останусь стоять после реди-стеди-гоу и выстрела пистолета, не пряча лицо от крупного плана для недоумевающих зрителей. У меня впереди нет ни побед, ни поражений. Я выбыл. Закольцованный на восьмой резиновой дорожке, я останусь стоять, когда все уйдут по домам, и ничего не сотру, не пойму, и не сделаю никаких выводов, не замкнусь, начав ненавидеть себя или его… Дождь будет бить, ветер будет хлестать, моё будущее — на повторе телеоператора покажут на огромных экранах. И ничего не будет, потому что больше ни к чему не ведёт.

Наконец-то дно.

========== Standing Next To Me ==========