Он переплетает свои пальцы с моими и дёргает, проверяя надёжность замка.
— Понадобится вся твоя выдержка, пока я буду вытрахивать из тебя гонор. — Он с нажимом скользит между ягодиц. — Будет изумительно, когда я надавлю, начиная вставлять свой член, растягивая тебя, пока ты не обхватишь головку. Вот так, — говорит он и нажимает на вход, слушая мой животный стон.
Его так много, что я подаюсь вперед и хочу схватиться за голову, но держат руки. Я слишком возбужден, чтобы расслабиться и отдать контроль: всё, на чём я сосредоточен — не кончить прямо сейчас, когда он даже не вошел полностью. Одна его рука в моей, другая — крепко на бедре и обе горят на коже. Он сжимает мои пальцы и толкается до конца и тут же начинает двигаться сначала короткими, потом мощными толчками и убирает руку с бедра, переместив мне за спину. Боль отзывается тупыми вспышками удовольствия, ноющими спазмами в животе, от которых всё тело горит и под закрытыми веками ходят белые пятна с каждым его толчком. Я не могу кончить, пока он не дотронется до моего набухшего члена, но каждое его движение выбивает из меня дух. Опять и опять я чувствую, что вот-вот взорвусь, но этого не происходит и меня словно откидывает назад.
Его член каждый раз упирается внутри и натягивает вход, я весь мокрый от пота, прикусываю одеяло. В какой-то момент, видимо от перенапряжения, я расслабляюсь всем телом и боль сменяет чистое наслаждение.
— Давай, давай, ещё, — шепчу я, прогибаясь в спине и скользя навстречу.
— Хочешь больше? — Я представляю, как он, усмехаясь, облизывает губы. — Хочешь?
— Да, да!
Он ускоряет темп, насаживая меня сильнее. Крепкие, влажные бедра бьются о задницу всё быстрее и быстрее; возбуждение сворачивается в пружину и с каждым толчком она сжимается почти до упора; я подаюсь назад, держа ритм, и не чувствую стиснутых до онемения пальцев, но он отпускает мои руки и обхватывает поперёк живота, плотно прижимая к себе, чтобы несколькими короткими сильными толчками довести нас до оргазма.
Судорога, прошившая тело, роняет меня на влажные простыни. Я чувствую, как член опадает в моих перемазанных пальцах. Грег, мокрый и липкий, опускается сверху на холодную спину и придавливает перекинутым бедром; я всё ещё дергаюсь вопреки себе и не могу пошевелиться.
Блаженная легкость оргазма оставляет меня без сил, когда он сплетает наши пальцы. Нахожу его плечо горячими губами.
— Ты кончил дважды, — шепчет он. — Даже не заметил. Я очень рад, что ты дома, но не забывай, ты должен мне ещё пять.
— Извини, что я так поступил, что не давал о себе знать.
— Нет, Майкрофт, извини действует только в одном случае — если ты не планируешь продолжать в том же духе, а ты планируешь.
— Есть, всегда остаются вещи, которых ты не сможешь понять.
— Ни хрена подобного. Но это не значит, что я буду с ними мириться. Мне больно смотреть на то, что ты делаешь со своим телом. Посмотри на себя, на эти синяки. Я боюсь, что с тобой что-нибудь случится, потому что ты, самоуверенный болван, считаешь, что тебе всё нипочём. Так будет не всегда.
— Вещи не сходят нам с рук, да, Грег?
— Да.
Я отлил бы его в металле.
Его тело повсюду, его руки скользят по мокрой спине, стирая кривые пота, выжигают горящие следы на кислой коже. Нервы трубят о вторжении; защита рушится, как железный занавес, отрубая тебя от мыслей, и, пока кости рвутся в обруче стальной хватки, ошпаренные легкие отчаянно пытаются вдохнуть кислотные пары. Рёбра трещат под обугленным мясом; ты стонешь, выдыхая отравленный дым, и системы дрожат в аварийном режиме, работая на износ. Техногенная катастрофа — вопят сирены, пока ты разрешаешь ему снимать с себя пласты кожи, налипшие к ладоням как расплавленные покрышки. Кровь густеет, вздымая вены, и он срывает их, как провода, намотав на пальцы. Черные от копоти легкие дергаются в агонии последних вздохов; мышцы натягиваются и рвутся в местах, пропечённых кислотным огнём; сердце, бледное от жара и твердое на ощупь, в потёках ржавчины запекшейся крови лежит в груди, как в решётке гриля, пока он вбивается в тебя с механическим скрипом. Он жёсткий и гладкий и обёрнут в резину, и ты сжимаешь его внутри, угадывая среди вони палёный пластик. Тебе больно. Тебе хорошо. Он упирается в стенку, снова и снова, и ты скулишь ему в шею, ожидая, когда это закончится, и, когда ведёшь по его спине, прослеживая позвонки, пальцы обводят выпирающие под кожей шурупы.
Ты оставляешь вмятины и следы зубов; он замирает, сжимаясь в судороге, и тишину раздирает скрежет металла. Твоя сперма — горячая, жидкая, капает на живот, как машинное масло.
Борозды на его плечах — красные ободки ногтей.
— Ты — животное, — говорит он после, складываясь зигзагом на самом краю кровати.
— А ты — даже не реален.
========== Since I Told You It’s Over ==========
Сижу за кухонным столом, читая документы, когда слышу, как в замке поворачивается ключ. Но я не поднимаю головы, просто слышу, как он проходит в гостиную, а потом возится в спальне. Поднимается в кабинет по идиотской скрипящей лестнице. Нужно что-то с ней сделать, а ещё смазать петли на дверях, и когда вдруг я обзавёлся таким острым слухом? Перед моими глазами одна и та же строчка, я читаю её слева направо, справа налево, есть ли в этом хоть какой-то смысл, во всех этих сложных словах, о значении которых я могу только догадываться? Почему, чёрт возьми, всё так сложно.
Он останавливается на пороге кухни и, помедлив, подходит к столу. Сумка с грохотом приземляется на пол — бум! Бум — приземляется сердце. Приехали, Майки, твоя остановка. Не делай вид, что решил до конечной.
— Забрал кое-какие вещи. Думал, ты уже сложил их.
Ну разумеется, мне было не до этого. Думал ли я, что он придёт за ними? Всё это время я потратил, пытаясь свыкнуться с тем, что он вообще ушёл. Я тогда не знал, что он решится, а теперь чувствую себя обманутым. Самим собой, своим кромешным идиотизмом. Он мог бы не расставлять акценты.
— Майкрофт. Майкрофт. Ты не можешь делать вид, что не замечаешь меня. Мы у тебя дома.
— Рад бы поболтать, да занят.
— Чем, чтением по слогам? — спрашивает он, видя, что я пялюсь в одну страницу.
Я ничего не отвечаю и он, звякнув ключами, кладет их на стол. Не убирая руки, так что мне не взять их, не докоснувшись. Я думаю: «ну вот и всё». Или: «к этому всё и шло». С минуту он так и стоит в вязком молчании, переминаясь с ноги на ногу, и до меня смутно доходит, что он не хочет уходить. Что он хочет остаться. Хотя откуда мне знать, я лишь проецирую свои желания на нас обоих, глупо, в своём стиле.
Грег всё смотрит, и под его взглядом приходится поднять голову. Отодвигает стопку бумаг и садится на край стола, и мне опять приходится встретить его взгляд со слабой попыткой отвоевать свои документы. Я смотрю на него снизу вверх, снизу вверх, как навозный жук на подошву сапога, и в голове проносятся кадры из моей коротенькой жизни. Вот я увидел его впервые. Вот я понял, что увидел. Вот он скромно загораживает солнце, но воспоминание о его размашистой тени станет последним и самым живым. Живым.
Шмяк!
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста — просто дотронься до меня, всего один раз, потому что я сам никогда этого не сделаю, ты же знаешь. Потом я одёрну твою руку, быстро, безо всякого желания, и ты послушаешь меня. И больше ничего не будет.
Он так добр ко мне, так великодушен, и я обожаю его руки, потому что, когда он дотрагивается до меня, я не сомневаюсь, что это всё о любви, из-за любви. Я просто маленький мальчик, попавший на крючок, когда он поддевает мой подбородок пальцем, заставляя посмотреть на себя и признаться, что не он один этого хочет, что я благодарен, что вот оно — моё разрешение. Как-то Грег спросил меня, насколько развратным я мог бы быть, но я думаю, что для него, кроме всех своих личин, могу быть кем угодно. Всё, чего ему хочется, я угадываю, как собственное воспалённое желание. Он хочет всего, и для него я могу быть всем. Вот причина, почему из всех людей я прилип к нему, прилип как кусок обугленной кожи к саже — он нуждается во мне так же, как и я в нем. Я не верю ни в прошлые, ни в будущие жизни, ни во что иррациональное и необъяснимое — для меня он олицетворяет само понимание, всё, что я нашел в этом мире. Те вещи, на которые я нашёл ответ, воплотились в нём — он мой ответ, мой законченный поиск.
