— Красивый комплимент. Спасибо, что разрешил пожить у тебя. У меня временные проблемы с арендой, точнее домовладелице, видишь ли, не нравится мой образ жизни. Я типа бужу это каргу по ночам. Не думай, что я об этом забуду, а если и так, ты должен прийти и напомнить мне.
— Знаешь, Майк, я всегда считала тебя заносчивой задницей, — без умолку болтает она, пока я расправляюсь с молнией. — Высокомерным, из тех типов, кто привет-пока и никого ни во что не ставят. Ты-то для меня всегда был приятелем Стейси, даже не другом, а вроде декорации. Кто ж знал, что люди — всегда только люди, а не фигурки в настольной пьесе. Это потом я врубилась, что и сама кажусь такой.
— Что я скажу тебе на это, дорогая… Тут проходит грань между высокомерием и низкой самооценкой… непонятого человека. «Кто я — гусеница или предвестник бабочки?» Вот что не дает нам покоя. Мы приходим сюда одни, в этом все дело. Так что носи свои красивые платья и перестань думать о чём-то, кроме точки в конце подиума. Не забивай голову. Ты неглупая, и красивая, но без баланса всё летит к чертям, равновесие — вот что должно тебя волновать. Как только начнешь склоняться к чему-то одному, похеришь и то, и другое.
— А ты к чему склоняешься?
— Я — другое дело. Я человек простых удовольствий, и знаю, как их получить. Не умён и не бог весть как красив, но смышлён и по-своему привлекателен. И не могу похвастаться твоими амбициями.
— О, как ты скромен, — оборачиваясь, хихикает она. — Сдаётся мне, ты водишь меня за нос. — Её пальцы смахивают пылинки с лацканов моего пиджака. — Амбиции, Майк, приходят, когда не остается ничего другого. У тебя было крутое детство, счастливая юность, правда?
— Вполне.
— Потому ты и не заглядываешь за горизонты. Ладно, ковбой, мы обещали, что не будем грузить друг друга, — подвернув края пиджака, улыбается она.
— Ты очень красивая.
— Да, а ты — пьяный.
Мы врубаем стерео и танцуем, пока не отваливаются ноги. На часах пять утра, а Тейлор нашла очередной музыкальный привет из прошлого («Talking Heads, Майки, отпад! Надо заслушать!»), и мы так и выписываем круги ностальгия-алкоголь-ностальгия-туалет-алкоголь и пояс моего смокинга висит на люстре, раскачиваясь в такт долбящей музыке.
— Бамбэй Сэпфаяяяя… — завывает она.
— О, Боже, нет!
— Это белый танец, давай же, Майки, потанцуй с дамой!
Мы танцуем, то есть топчемся на месте, то есть виснем друг на друге, пьяные в щепки, но в ней ещё находятся силы кружиться. В детстве, объясняет она, она обожала кружиться, пока не валилась с ног. Даже удивительно, что ей так и не удалось взлететь. Она такая худая, что лопатки под моими пальцами похожи на крылья.
— А ты что любил делать?
— Прятаться на видном месте. Врать так очевидно, чтобы никто не понял. Пааакостить в лицо, чтобы никто на меня не думал, — пьяно лопочу я.
— И как, получалось?
— А ты……как думаешь?
Она кивает; в семь утра мы идем за добавкой и на её чулках дыры размером с Норфолк, потому что столько кружиться и так и не улететь — чревато; у китайца в лавке ничего, кроме рисовой водки, Циньдао и дешёвого бренди, по его карамельному лицу расползается улыбка, когда мы берём столько, сколько вообще можем унести; по коленкам Тейлор расползается капрон, когда она падает в очередной раз; «Сними уже туфли»; «А, ты не можешь идти? Ну полежи здесь, я потом за тобой вернусь»; «Кто бы мог подумать, что Майкрофт Холмс будет носить меня на руках»; «Просто заткнись…»; в восемь утра она исполняет богемскую рапсодию на крыше моей машины; в восемь пятнадцать умоляет расчехлить синтезатор и долго ржёт над пьяной версией Tainted Love, потому что никто не помнит слов, но их можно придумывать на ходу; в девять мы по очереди обтекаем под душем прямо в одежде; в десять признаемся друг другу в любви; в шесть вечера кто-то помочился мне в рот и перемешал мозги ложкой, но цель достигнута — я совершенно не помню, о чём переживал. То есть вообще ничего не помню.
Отлепив лицо от подушки, сонная и очень мятая Тейлор слушает меня с интересом.
— Боже мой, Майк. Ну что я могу сказать. Надо срочно это отметить.
***
Стейси буквально влетает в квартиру на третий день: грохот распахнутой двери внезапно вклинивается в тихий разговор между мной и Тейлор, пока мы приканчиваем бутылку какого-то синглмолта, название которого она, от безделья, оборвала вместе с этикеткой. Тейлор даже подскакивает на стуле, обеспокоенно пялясь на Стейси, выросшую за моей спиной, разъярённую, как я чувствую, даже не оборачиваясь к ней. Я всё же поворачиваюсь, потому что невозможно делать вид, что ничего не происходит, когда в тебе поднимается первобытный страх перед гневом языческого божка-самодура, перед которым ты не мог не провиниться хотя бы исходя из своей человеческой, убогой природы.
Когда я называю её языческой тварью, акценты ставлю на то, что все мы пещерные люди и недалеко ушли; напряжение из-за исходящего от неё гнева ещё чуть-чуть, и раскроет мой рот в первобытном крике, так что я, конечно, оборачиваюсь, выдавая виноватое «привет», пристыженно избегая взгляда, как змея клонит морду под превосходством факира. Насколько помню, у Грега есть теория на счет таких, как она: он считает, что чем меньше человек прощает другим, тем ближе он к своим диким прародичам, и что не мораль даже, а терпимость ведёт нас по пути эволюции. Честно говоря, это была одна из самых умных мыслей, что я слышал от людей; и, хотя Стейси меньше всего заботится тем, чтобы эволюционировать туда или сюда, я всё же стараюсь быть терпимым к тому, что она ввалилась в мой дом, схватила со стола бутылку и выливает её в раковину, — просто чтобы думать, что я немножко да от неё отличаюсь и даже из грозы смог добыть огонь, поджёгший мне пятки. Такую высокомерную жертвенность я часто практиковал в отношениях с Фрэнсисом, кстати, но тягаться в этом с Грегом даже не пытался, а вот сейчас, выходит, навёрстываю упущенное.
Фейс у Тейлор всё вытягивался, пока Стейси один за другим открывала шкафы и все мои припасы стекали в жерло раковины, ударяя в нос проспиртованным воздухом больничной палаты.
Бокал вылетает из рук, истошно матерится Стейси; не сопротивляясь, ожидаю, когда закончится её тирада; в кухне несёт так, что слезятся глаза.
Внезапно на несколько секунд воцаряется тишина, и я, до этого отключивший слух, недоумеваю, тревожно следя за её лицом — что?
— Пшла вон отсюда, — это она Тейлор, говорит с такой яростью, таким отработанным и хорошо поставленным (как бывает лишь от природного таланта) рыком, что даже мне становится неуютно. Разница между мной и Стейси в том, что я, предупреждая, чаще всего исполняю свои намерения и даже больше, а вот она редко выходит из себя до такой степени и почти никогда не переходит к действиям отчасти потому, что до действий не доходит дело. Первый инстинкт здорового человека, инстинкт самосохранения, в этом случае срабатывает безотказно — за моим фасадом может ожидать что угодно, но кто не отступит, глядя на оскаленную пасть?
— Стейси, — обрываю без особого энтузиазма, пьяный локоть, подпиравший щеку, скользит по столу и волевым усилием возвращается обратно. — Отстань от неё.
Природа их вражды, если в ней вообще есть какой-то смысл, очевидно выше моего понимания. Обе такие разные и делить им нечего и некого, их симпатии и антипатии всегда лежали в разных плоскостях, соревноваться им тоже не в чем. Ни одна не может испытывать к другой зависти; я даже было заподозрил, что пробежавшей между ними кошкой стала ревность, а потом рассмеялся: как только в голову пришло — они и мышиная возня. Но неужели и правда всё сводится к любви и ненависти, к шагу, который они никак не сделают одновременно? Неужели Тейлор и правда хочется, чтобы она любила её, неужели Стейси может быть обижена на то, что её не любят так, как она того хочет?..
А ведь я её даже понимаю, — встревоженно думаю я. И тут же спохватываюсь: девчонки вступают в перепалку, швыряя оскорблениями. Вопят так, что слышно на улице.
