— Он не олигофрен.

— Они все олигофрены.

— Всё равно, нечестно над ними смеяться.

— Да? А мне показалось, ты именно что смеялся над ним. И чем он вызвал твой гнев, Юпитер? Назвал тебя гомиком? Так это не новость, — шутит она и визжит, когда я пытаюсь свалить её в траву. — Моих слез ты не дождешься, айй! — Ооо, идиот, у меня зеленые колени, смотри…

— Хочешь знать, что он сделал? — спрашиваю я, вытягивая её на тропинку. — Играл неспортивно. Сначала запал на меня, а когда обломался, начал поливать дерьмом.

— Ронни Патинсон запал на твои веснушки? — округляет глаза Стейс. — Какой шалунишка. Похотливая сволочь. И чем они только занимаются в раздевалке после матча…

— Он не оставил мне выбора.

— Ну конечно-конечно. Сделал больно-пребольно. И ты совсем не собирался доводить его до рыданий на глазах у всей школы.

— Это был крайний случай. Я многое могу терпеть, ставя себя на место других, но у всего есть предел. Мне неприятно быть хоть как-то связанным с такими глупыми людьми, тем более что я не просил обращать на меня внимание. Несправедливо, тебе не кажется? Я ничего не делал, и всё равно оказался впутанным в дерьмо.

— Именно так всё и случается в твоей жизни: ты никого не трогаешь, но всем что-то от тебя нужно — ты серьезно в это веришь? Знаешь, что я думаю? Я думаю, что всё в тебе, начиная с небрежно закатанных рукавов и заканчивая безразличием к остальным, подчинено цели. И мне интересно, есть ли предел количеству оправданий, которые ты придумываешь, чтобы не признавать очевидного? Потому что, уж прости, я ни за что не поверю, что ты об этом не знаешь. Ты был зол и обижен, и тебе понравилось то, что вышло. Ты в восторге, Майкрофт, признайся. Ну и ладно, мне-то что, проворачивай это хоть каждый день.

— Копай глубже! Можно подумать, кто-то, притворяясь, перестаёт быть собой. Мне понравилось хоть раз оказаться отомщённым. Было… красиво. Когда знаешь, что сделать, чтобы получить результат, это похоже на жертвоприношение, когда тебе не нравится происходящее, но в то же время это… идёт в уплату твоих прошлых обид. Это месть, и только потому что у меня есть что-то вроде морального права.

Стейси косится и, громко цокнув, уходит вперёд.

— Боже милостивый, какая феерическая чушь, — говорит она, не трудясь убедиться, что я не отстал, — в жизни не слышала более нелепого вранья. Майкрофт Холмс, мне официально противно делить с тобой дорогу до дома. — Право на месть. Нет, вы его слышали?

Память подкинула эту сцену очень к месту. Думая о своих желаниях и мотивах, я не знаю, где остановиться, не вижу отправной точки. Перспектива пуститься в ложно-бодрые попытки распутать ком, в который смотались мысли, меня убивает. Я не хочу распутать что-нибудь не то, хотя это и противоречит моему единственному убеждению — во всем достигать ядра.

Смеюсь: вот что любовь делает с людьми — не дает им правды, а заставляет избегать её. Одна из дешёвых свечей догорает, расползаясь по полу растаявшим парафином, потому что Стейси не подумала о подставке. Тень фитиля дрожит на стене и непонятно, что её тревожит, если мы не шевелимся и молчим. Наконец она шипит, гаснет. Всё это время мы смотрели не отрываясь, ожидая, когда ещё одной вещи во Вселенной придёт конец — и что осталось после? Жижа.

— Пол испорчен, — скучая замечает Стейси. — Вали домой и перестань убегать каждый раз, когда кто-то не оправдывает твоих ожиданий. Их невозможно оправдать, ты так ненавидишь людей, что не оставляешь им шанса. Всё неважно. Мир дерьмо. Поступай так, как хочется.

Я поднимаюсь на ноги, хмурясь.

— Как хочется?

— А что ещё решать? Всё сводится к хочется и нет, остальное — отговорки, — отвечает она, поправляя мне воротник. Я смотрю на синюю вену у неё на шее и думаю о том, как ненадежно человеческое тело, не охраняемое здравой мыслью.

— А как же мораль?

— Мораль бывает в конце. — Она похлопывает меня по плечам, словно отпуская в долгий путь и улыбается. — Мораль понятие растяжимое, кому как не тебе это знать. Каждый тянет её как хочет. Я знаю одну мораль — ту, что не перечит моим желаниям.

— Я не говорил, но, пожалуй, скажу: ты пугающе глупа для такого умного человека. Подумай, Стейси, мне кажется, твоему мозгу не хватает кислорода. Если всё сводится к нашим желаниям, то к чему сводятся наши желания? Господи Боже мой, — бормочу, закатывая глаза, — день, когда ты научишься додумывать мысли до конца… никогда не наступит, — с этими словами я хлопаю дверью, обиженный снисходительностью, с которой она лишает меня единственного моего желания — права на правду. И в чём я уверен, уходя, так это в том, что единственный человек, которого стоит слушать — я сам.

Так, спускаясь с её крыльца с зажатой в зубах сигаретой, я достигаю катарсиса — в моей голове теперь и вдруг идеальный порядок. Вот что я называю эффектом Стейси — когда всё в твоей жизни происходит от противного.

========== Love Will Come Through ==========

Он всё-таки проснулся: сидит в идеально прибранной, но заметно поредевшей гостиной, поперёк кресла с книгой, кидает поверх сосредоточенный взгляд — и я вообще жалею, что пришёл, что не пришёл раньше. Чувствую себя по-скотски, незаметно оглядываясь на столик в надежде, что записка всё ещё там и он её не заметил; но её там нет. Свежий «Q» есть, а записки — нет.

— А где записка? — выпаливаю я. Чёрт, глупо.

Грег выглядывает из-за книги, подняв бровь.

— Какая записка? — изобразив недоумение, интересуется он.

— Моя записка.

— А ты оставлял? Не видел.

Мы играем в кто кого переглядит, но почти сразу становится понятным, что его взгляда мне не выдержать. Он выглядит чересчур успокоенным даже для самого себя. По пути домой я думал прийти и скрестить руки на груди, собираясь вертеть им, как мне захочется и насколько позволит его чувство вины… Но сейчас понимаю, что погорячился. Не могу.

— Так и будешь стоять? — спрашивает он негромко, потому что молчание затянулось.

— Нет. Я иду спать. — Хочется добавить что-нибудь в духе «Вымотался, трахался всю ночь», просто чтобы сбить с его лица это выражение святой покорности. Он получил тысячу подтверждений моей любви и, хотя через минуту ему понадобится тысяча первое, на самом деле ему давно всё известно, и именно поэтому он ведёт себя как библейский герой на суде Пилата. И если бы я его не знал, то решил бы, что он и правда думает манипулировать мной, пытаясь надавить на совесть, жалость и остальные занозы в моей заднице, но тут про другое. Я вспылил, а он сделал вид, что ничего не заметил, и это вроде как его вклад в наши отношения. Чувствую себя ребенком, которого щёлкнули по носу. Невыносимо. Ненавижу, когда он так делает.

И я, взвинченный, решаю, что лучше бы мне и правда уйти и не видеть его, когда он говорит. Честное слово, в этот момент я понимаю, что, может быть, всё это время не любил его, или любил не его, или любил его недостаточно сильно, а вот этот момент стал квинтэссенцией Грега Лестрейда. Стрела, что меня пронзила, загибалась на конце вопросительным знаком, он отложил книгу и сказал:

— Ты бы отказался от меня за миллион фунтов?

Я медленно оборачиваюсь с глазами-блюдцами; уверен, что, вспоминая этот миг, я всю жизнь буду мысленно поворачиваться на каблуках, чтобы увидеть, что за диковинный мальчик посмотрит на меня из его глаз, в кого это такого меня угораздило влюбиться, чего такого я оказался достоин.

Я смотрю на него, как в первый раз, и он удивительно хорошенький, такой беззащитный, я потом понимаю, что он имел в виду, говоря, что мы с ним как конструктор Лего: жизнь прекрасна и удивительна, если каждому котику положено по собачке, но не каждый котик решается это проверить и не каждой собачке нужны такие проблемы.

— Бесплатно — отказался бы. За миллион — нет.

Он все время задаёт мне загадки, и сейчас я гадаю, какого ответа он ждал. Не знаю, меня достали шарады. Я думаю, что знаю его, а потом он выкидывает что-нибудь новенькое, а мне приходится любить ещё и это. Не могу же я бросить его с его недостатками, тем более что Стейси сегодня так усердно пыталась доказать, что вся прелесть вишни в ее косточках. Я же должен любить его целиком… Или ненавидеть целиком.