Грег

Как видишь, ничего не выходит. Здраво оценивая ситуацию, при любом раскладе для нас с тобой ничего не выходит, по крайней мере так, как мы с тобой хотели

Забавно, но представляя, как все закончится, я всегда знал, что это будешь ты. Кто начал — тому и заканчивать. Невероятно горжусь собой по этому поводу. Не собираюсь здесь оставаться, а ты можешь выражать своё негодование, не стесняясь, и дальше портить имущество (но, пожалуйста, не трогай гитару. это фендер)

Мне не нужна половина любовника. Даже при условии, что я тебя прощаю (а, как известно, я не против, когда об меня вытирают ноги), мне придется делить тебя с кем-то, и боюсь мне достанется не лучшая часть из-за того, что эта ситуация всё равно будет напоминать о себе

PS. с прискорбием сообщаю, что ты лучший любовник, что у меня был. тебя это должно утешить

Вышло не так грубо, как могло бы, но в целом ничего. Сворачиваю листок и кладу на журнальный столик — чтобы точно заметил, хотя подозреваю, заметить моё отсутствие будет несложно. Вот край истории.

Мне приходится обернуться, а потом снова, потратить пару долгих минут, убеждая себя, что всё происходит на самом деле.

Выходя из дома, я всё ещё не понимаю.

***

Стейси открывает мне тут же, как будто стерегла дверь, в распахнутом халате, с волосами, торчащими в стороны, как змеи с логотипа Версаче. Ха-ха, думаю я, похвалив себя за сравнение. Моя собственная Медуза. Я пьян, как утопившийся в бочке Диоген. Ха-ха.

— И ты тут, в красном саване, Тибальт, — зеваю я, а рука, потянувшаяся было к ней, сжимается в кулак перед её носом. Не знаю, придушить её хочу, или обнять, или одно не помешает другому.

— Ты как раз вовремя. Три утра, самое время, — замечает она, завязывая волосы в хвост и пропуская меня в гостиную.

— Для чего?

Может, стоит переехать сюда? Здесь всегда как дома. И район получше. Она стерильная, а второго такого туловища в Лондоне я не видел. Может, это мне стоит на ней жениться? Хотя нет, если потом я всё-таки придушу её, все подозрения падут на меня, не очень удобно.

— Для музыки. Для выпивки. Для разговора по душам. Для того, чтобы разбить тебе сердце.

Она поджигает напольные свечи: огонь вспыхивает на конце зажигалки, та щёлкает в такт, напоминающий вступление к «Running Thin» Blancmange, и я гадаю, чья это шутка — Стейси или воображения. Сидя на корточках, поднимает голову, но потом возвращается к свечам, видимо поймав засевшую в воздухе мысль. В случае с ней такое бывает нечасто, и мне интересно, не эта ли мысль призвана разбить моё сердце.

— У меня нет сердца.

— Именно поэтому ты пришёл посреди ночи. Чтобы напомнить, что сердца у тебя нет. Знаешь, что я думаю, Майки? По-моему, я должна прогнать тебя домой, но я этого не сделаю, и знаешь, почему? — Ей никак не удаётся поджечь одну из свечей с обугленным фитилём, и она щёлкает зажигалкой, как полоумная, пока не сжигает нитку. — Потому что ты этого хочешь. А самое плохое, что я могу сделать как друг — прислушаться к твоим желаниям.

— Я думал, наоборот. Что самое плохое, что можно делать с людьми — не допускать их права на собственные желания.

— Ну и? Разве не от этого все твои беды?

Я валюсь на диван; проигрыватель жужжит, переставляя диски механической клешнёй, но Стейси жмёт на пульт, отменяя музыку, намекая, что песенка давно спета. Садится рядом, откидываясь на мою руку, и в этот самый момент я чувствую, что всё как раньше, когда нас было только двое, — особенно когда она говорит:

— Всё не так плохо, на самом деле. Ты взрослый, крутой, и у тебя нет проблем, кроме этой. К тому же ты не мог не ожидать, что всё так и будет. Ты ведь ожидал?

— Кто придумал, что ожидания спасают от разочарований, я бы плюнул этому мудаку в рожу.

— Это твоя философия, — говорит она весело, поворачивая лицо, так что мне приходится собрать глаза в кучу, чтобы сфокусироваться на нём. На губах цветёт глупая ухмылочка актрисулек, играющих барышень в дебильных экранизациях BBC1. Я проверяю, не прислонён ли к дивану зонтик; для меня загадка, как ей удается управлять своими эмоциями с дотошностью человека, которым она никогда не будет и не была. За этим можно скрыть что угодно, буквально что угодно: даже если сейчас она хочет убить меня, она и сама в это не верит. Выворачивает ладони и выпрямляется, встряхнув головой с ослепительной улыбкой, придавая нашей встрече характер чинных посиделок. Я почти забыл о том, что мне больно.

— Значит, я идиот, — заключаю я. — Боже, Стейси, это так унизительно…

— Почему это унизительно? — хмурится она, вдруг встрепенувшись, — о, нет, нет-нет-нет, Майк, это ни капли не унизительно, по крайней мере… не для тебя. — Её палец утыкается мне в щёку, грозя проткнуть ногтем, как скальпелем, и движется вниз, оставляя после себя горящий след. — Всё очень просто, — шепчет она, — то, что ты сделаешь, унизительно, но не для тебя, а для него. А именно: ты вернёшься домой как ни в чем не бывало и продолжишь жить свою обычную жизнь, трахать его, как ты любишь, так долго, как ты хочешь, пока мысли не выгрызут его мозг изнутри, как черви… Вот что такое унижение, а не то, что ты думаешь, — и когда шипение перерастает в грубый, низкий стрекот голоса, как внезапный бросок, я снова хвалю себя за сравнение.

Что завораживает кобру? Не музыка, не фокусник, а трубка как имитация грозящей опасности, как цель. «Рефлекс — единственный ребенок, ожидающий в парке», — вспоминаю я классиков, соглашаясь с ней.

— А почему ты думаешь, я захочу ему отомстить?

— Потому что тебя волнует не то, любит ли он, хочет ли он, а лишь собственное унижение и уязвленная гордость. Признаться, не ожидала такого от тебя, это же как… шаг назад. И теперь я подумываю, может, вы оба не были готовы к тому, чтобы оказаться в одной постели и дать этому продолжение, — она пожимает плечами. — Раз надеялись плыть по течению, не встречая камней, два наивных идиота в одной лодке.

— Почему ты думаешь, его это унизит?

— Потому что ты тешишь его самолюбие, а он с готовностью называет это…

— Он любит меня, — обрываю я, не желая слушать продолжение.

— Может быть, Майк, может быть, но что есть любовь, если не признание себя как Бога, не ода собственной гордости, своему эго. Вот ты, дорогой, любишь меня? — спрашивает она, ластясь к моему плечу и подняв немигающие глаза.

Моё тело кричит о помощи, посылая одну за другой волны дрожи; я бы не хотел оказаться один на один со своим отражением — как уроды прячут зеркала подальше от глаз, я хочу отрезать её от себя и закрыть в чёрный чехол, захлопнуть в шкатулке из красного дерева и зарыть под приметным дубом до лучших времен, чтобы потом забыть откопать.

— Нет, — отвечаю я, поёжившись, и добавляю, внося ясность, — ни тебя, ни кого бы то ещё.

Она закидывает ноги на диван и медленно опускает голову мне на колени и молчит с отрешённой улыбкой, ловя на сетчатки блики горящих свечей, не мигая, как манекен, или труп, или что-то, что давно перестало быть человеком. Её голова ничего не весит, и только заколка на волосах ощутимо впивается в колено, напоминая о том, что я не мог это придумать.

— Почему? — спрашивает нетвердым голосом, сглатывая конец вопроса. — Я не достойна того, чтобы тешить твое эго?

Эти слова она произносит, повернув голову набок, и я чувствую её дыхание через ткань брюк.

— Разве всё, чему ты учил меня, я не исполняла в точности как ты хотел? Ты не доволен? Разве я была плохой ученицей? — шепчет она, и горячий воздух оседает у меня на ширинке, пока думаю над её словами: кто теперь разберёт, откуда и что взялось, кто и кого научил, кто потревожил дерьмо, выплывшее наружу. Я всегда считал нас невиновными, но, может, мы — заигравшиеся дети, вроде тех выродков, что калечат и убивают друг друга, и всё-то им сходит с рук. Вот кто мы, — понимаю я, и кишки стынут в равнодушии этого признания.

Я запускаю пальцы ей в волосы, стараясь скрыть испуг. Она лежит под моими руками, беззащитная, с подставленной голой шеей, и я мог бы…