Фрэнсис был прав. Как бы я ни поступил, это ничего не изменит. Фитиль уже горит, и предчувствие пороха снова щекочет нос и нервы. И как бы я ни хотел сделать вид, что ничего не изменилось, пол под ногами дрожит, и не важно, смогу ли я, как долго смогу устоять. Реальность нашёптывает, что я не значу так много, как привык считать. Посыпался. Перестал быть номером один, если вообще им был. Вот он я, в новом статусе аутсайдера, беру пакет с фотографиями и несу в гостиную, бережно приглаживая бумагу. Осматриваюсь, как на месте преступления, проверяя, что не заметил, заметая следы, веду себя как преступник, точнее как нахлебник, подбирающий объедки с хозяйского стола; но мне и пора привыкать к новому амплуа.

Самое разумное, что я могу сделать — уйти от него раньше, чем он уйдет от меня. Самое глупое, что я могу сделать, — остаться и ждать, и довольствоваться тем, что перепадет с его щедрой руки в мой жадный неразборчивый рот. Звучит симпатично, и раз уж теперь я гиена, то не мне воротить нос. Запах, сладкий запах распада. Вот так, Майкрофт, жри что дают.

Ах, как я его люблю! Как люблю! Вот это настоящая любовь, вот она! Хочешь любви — будь готов жрать с руки, а не то, что кто-то там возомнил.

«Ну, хватит», — думаю я и выхожу из дома, пока окончательно не впал в экзальтацию от жалости к себе. Если забыть об эмоциях и вернуться к здравому смыслу, можно вспомнить о том, что холодный расчет, которым мы повязаны и который снисходительно называем любовью… Не любовь. Не только любовь. Не столько любовь, а значит, её правила здесь не работают.

***

Грег подходит к журнальному столику, бросает лишь один взгляд на фотографии и оборачивается. Поправляет браслет на руке, вдумчиво смотря в сторону. И ничего в его лице не направляет меня — не приказывает бежать, кричать, остаться, перевернуть стол.

Тут он трогает меня за рукав и смотрит в глаза, облизывая губы.

— Что бы ты ни думал, это чушь. Всё не так, — с налётом враждебности говорит он, пока я задаюсь вопросом, что же, по его мнению, думаю. — Это было до того, как мы… с тобой…

— Мы что? Спасибо, я умею считать.

— Я хотел сказать, ты же знаешь! — перебивает он, но затыкается, стоит мне избавиться от эмоций. Эта холодная расслабленная маска и есть я, а куда же делось его обычно насмешливое лицо?

Ещё никогда, чёрт возьми, он не был мне так противен со своими отговорками, уловками и пониманием, я же должен понимать, мы же понимаем друг друга; да я всё могу понять, но как же я, кто будет понимать меня, давать мне право на злость, когда я хочу злиться, право постоять за себя, за свою гордость, потому что, что бы там ни было, вопреки всему, она у меня осталась!

— Так всегда будет? Я должен буду читать твои мысли до того, как ты решишь что-то сказать?

— Я боялся твоей реакции.

Да, эта моя знаменитая реакция, которой все так боятся, снова на первых ролях, как я мог позабыть.

— Я полагал, что не раз дал понять, что ты можешь рассказать мне. Как видишь, ты всё ещё можешь.

Иногда я бываю таким убедительным и вкрадчивым, что сам себя боюсь.

— Мне тоже казалось, что я могу доверять тебе, а вместо этого ты следишь за мной.

— Ох, прости ради Бога. Так что? Тебе уже не нужно переживать о моей реакции. Я отреагировал. Позволь поинтересоваться, что последует дальше?

— Я всё расскажу, и мы найдем решение.

— Не надо развлекать меня историями, я всё и так знаю: ты идиот, решивший напоследок трахнуть бывшую. Ты сомневался. Это было несерьезно.

— Именно так всё и было, — говорит он с нервным смешком.

— Очаровательно, что ты находишь это смешным.

— Чёрт возьми, это было ошибкой!

— Ты называешь это ошибкой? Это, мать твою, целый ребенок! — рычу я. — О каком решении ты говоришь? Теперь ты ждешь, что я щёлкну пальцами и проблема исчезнет?

— Не знаю! Я просто не готов к этому, понимаешь? Это неправильно, я. Боже, да это вообще не моя жизнь! Мать хочет, чтобы мы поженились, Господи, — он сжимает веки, — я думал, что дам ей денег и она отвяжется, эта сука просто обманула меня, а теперь её родственники не дают мне прохода!

Он мельтешит перед глазами, расхаживая из угла в угол, и я еле сдерживаюсь, чтобы не сбить его, как кеглю. Блять! Почему всё происходит со мной?

Закрываю глаза, чтобы не видеть его нервно тормошащим волосы, но нет надежды, что всё исчезнет. Размышляю о том, что я, похоже, действительно на нуле, и нет реакции, которой он боялся, потому что он, со свойственным старанием, довел меня до ручки. Я чувствую себя оглохшим под километрами воды, что не держит и не даёт вздохнуть, и не дает разбить её, и принимает следы твоего глупого, глупого сопротивления, чтобы изгладить их, как смерть сглаживает морщины со лба трупа, как ветер вбирает сплетни и запах крови.

— Какого хрена ты молчишь? — зло спрашивает он, останавливаясь.

— А что сказать?

— Что сказать? Это всё? Не будешь орать, крушить мебель, не пошлёшь меня нахер? Так может, мне и не стоит переживать, просто пойти и угробить свою жизнь, раз тебе плевать?

Мы стоим напротив друг друга, и я хочу отвернуться.

— Так тебе плевать или что? — не унимается он, заглядывая мне в лицо, словно ожидая, что оно отомрет по его сигналу. — Вот как ты меня любишь, да, Майк?

— Как я тебя люблю? Как я тебя люблю? Как я тебя люблю, — цежу я сквозь зубы и срываюсь в крик. — Показать, как я тебя люблю?!

— Что ты?!

Всего лишь хватаю его за шкирку и толкаю к столу, нагибая за шею. Он возится, вырываясь, но с моей хваткой ему не справиться.

— Хочешь знать, как я тебя люблю?! — ору я, нашаривая его ремень; он сопротивляется, пытаясь схватить меня рукой, но в этом вся прелесть моей любви — нужно перестать сопротивляться.

Я вжимаю его в стол и дергаю пояс джинсов — он замирает, тяжело дыша, и знаешь что, Грег, я снова преподам тот же урок — не спрашивай, если не хочешь услышать ответ. Наконец я перестаю держать его и он вырывается, поворачиваясь ко мне.

Несколько секунд мы просто стоим, глядя друг на друга: он — зло, я — устало.

— Куда ты? — беспомощно спрашивает он, когда я бросаю его наедине с собой.

Заперев спальню, ещё долго смотрю на вставленный в замок ключ, не понимая, как и зачем вышло, что больше всего на свете я хочу, чтобы он оставил меня в покое.

Хочу быть без него, когда первый шок спадет, обнажив нас до мяса.

***

Внутри безмозглой игрушки булькает отвращение ко мне. Трясу её без остановки, бездумно, надеясь, что её стошнит на меня, но в конце концов шар выплёвывает своё тупое «Может быть», третье или четвертое подряд, и перестает работать. Я не понимаю и трясу снова, даже без вопроса, из злости, что он может заткнуться, а я не могу не спрашивать себя.

Если долго смотреть в потолок, можно увидеть, что в белом цвете спрятаны чёрные пятна. Можно увидеть, как вместе с Землёй накреняется твоя жизнь и она же проплывает мимо. Как холодный воздух из окна залетает в комнату паром, и волну, что он пускает по потолку, можно увидеть тоже. Можно остановить мрачные мысли, дышать глубоко, прогоняя ком в груди, лелея ком в груди, ожидая, что он наполнит тебя до отказа, но ты потом придумаешь, что с этим делать. Придумаешь, ты что-нибудь обязательно придумаешь.

Руки задеревенели, я не понял, когда здесь стало холодно. Кровать под спиной такая мягкая, что того и гляди сложится вдвое. Я проседаю вместе с матрасом, пытаюсь сделать так, чтобы лицо перестало быть глиняной маской, и чувствую, как на нем патиной расползаются мелкие трещины. Интересно, он ушел? Совсем неинтересно.

О, Боже, думаю я, вздрогнув от жуткого грохота за дверью. Сжимаюсь и жду, что, может, он успокоится. Перебесится. Но иррациональный страх перед этим шумом не исчезает. Я считаю про себя, как в детстве, когда звуки грома становились такими громкими, что забирались в грудь и били изнутри. Я вздрагивал. Я считал.

Тишина бьёт по ушам.

Тянусь к телефону и, держа в руке шершавый пластик, разглядываю его как что-то необъяснимо реальное, что можно сжать негнущейся пятерней, почувствовать вес. Пытаюсь даже сдавить его, но не чувствую силы в пальцах, а потом жму на кнопки, вспоминаю, как жать на кнопки, и динамик, прошипев, бодро твердит «Алло».