— И ты отдал оригиналы? — смакуя новости, интересуюсь я.

— Да. Она свою часть уговора выполнила, а мне не нужны проблемы.

— Верно. — Хотя, если кто-нибудь спросит меня, без раздумий отвечу, что не в его духе оставлять себя без страховки. — Почему она поверила, что ты не сделал копии?

— Она угрожала мне, сказала, что я вляпался в большую кучу, но что она может помочь, если я сделаю всё правильно, получу свои деньги и больше не стану её шантажировать. Твои слова, что она может пойти на что угодно, меня напугали; к тому моменту я решил, что выкопал нечто большее, чем интрижку с женатым мужиком.

Какое-то время мы думаем каждый о своем. Ветер из приоткрытого окна, доносящий до нас стук капель по стеклу, раздувает мою сигарету. Я стою, облокотившись на подоконник, и наблюдаю за проезжающими мимо дома машинами и дельфинами, ныряющими на тротуар из-под их колёс. Давно пора идти, но что-то не дает закончить нашу встречу, пока ещё нет. Может, мне нужна его поддержка, словно во всем этом мы с ним заодно; он прочищает горло, возвращая мое внимание, и получает его безраздельно.

— Злишься на меня? — спрашивает он.

— Да. Но это бессмысленная злоба. С таким же успехом можно злиться на попавший под ноги камень.

— А как бы ты поступил на моем месте?

— Сделал бы то же самое.

Он кивает.

Я провожаю его до двери.

***

— Мне жаль, — не смотря на меня, говорит он, — но у меня не было выбора. Каждый сам за себя, а я не могу смотреть на свою жизнь и пропускать её вперед. И ты не должен, Майки. То, что он сделал — это уже чересчур. Я должен был сказать, всё равно мне нечего терять, максимум ты возненавидишь меня чуть больше. Я поступил правильно.

— Не каждый.

— Что?

— Не каждый сам за себя. Мы церберы, Фрэнк. У нас есть наш мир, плохой или хороший, он наш и мы должны его охранять. Это значит ещё и прощать друг другу обиды.

— Почему? — не понимает он.

— Потому что все мы мальчишки, выросшие, но так и не понявшие, в чём провинились. Слишком много вины на одних нас.

— Ты укусил себя за хвост, Майк. Что ты будешь делать? Перешагнешь через гордость и сделаешь вид, что ничего не было? Ты правда надеешься, что получится? Он того стоит?

— Стоит.

— А я не стою? — капризно спрашивает он и, воспользовавшись моим замешательством, делает шаг навстречу, оттесняя меня к стене.

— Фрэнсис, — предупреждаю я.

Но он не слушает. С такого расстояния то, что он выше меня на пол головы, кажется совсем очевидным. Мне неуютно рядом с ним, и это выбивает из колеи. Так бывает, когда отвыкаешь от человека. В наше время я не мог отпустить его дальше, чем заканчивается неприличное расстояние, выдающее любовников. А теперь всё наоборот. Я чувствую его лосьон. И вижу маленькую родинку на мочке уха. И заживший шрам от сережки. Все те детали, заметные с расстояния нескольких дюймов.

— Ты мог бы меня оттолкнуть, — говорит он тихо, чуть склонив голову. — Но ты скучаешь. Ни за что не признаешься, но скучаешь. — Его голос урчит у меня в груди. — Я вижу это в твоих глазах. Всё, что ты не хочешь показывать. Всё, что, ты думаешь, можно скрыть, я вижу. Твою беспомощность, — тихо продолжает он, — твою человечность.

Его ярко-голубые глаза смотрят не мигая. Я пытаюсь не быть загнанным в угол зверьком перед ним, но ничего не выходит. И я рад, я так рад! Вот тот Фрэнсис, которому не стыдно вручить себя; я не был влюбленным идиотом, вот оно! — он такой, правда такой, каким я его увидел!

— Последний шанс оттолкнуть меня, Майк.

Его губы очень сухие и горячие. Мои — холодные, сжатые в линию, — губы статуи, в которую я превратился не шевелясь, напряженный всем телом.

— Ты сказал, что мы должны прощать друг друга, — шепчет он, отстранившись. Будь он чуть настойчивее, я бы сдался, и мы оба это знаем. Я выдыхаю беззвучный вопль.

Он красивый. Художник всегда понимает, где проходит грань между искусством и имитацией. Искусство всегда примальный крик. Фрэнсис — искусство.

Я «кричу».

— Шш, тихо. Успокойся, — уговаривает он, пока я беззвучно трясусь у него на плече, как ребенок. Мне больше нечего сказать. «Он мой», — хочу я сказать непонятно кому, непонятно о ком, — «Мой». Я бью его по спине, словно в подтверждение.

— Слишком много всего, Фрэнк. Я не могу справиться с этим один.

— Можешь.

Он не говорит мне, что я не один, потому что не хочет врать. Я совершенно один. И ненавижу его сильнее, чем прежде: что же это за любовь такая, если я один, даже когда он здесь?

— Уходи, — бросаю я, отшатываясь, как от удара, неловко выпрастываясь из его рук. Я понимаю, что мы оба в смятении, чем были последние пять минут, но не собираюсь ему помогать. Невидимые слёзы высыхают сами собой, пока я смотрю мимо него, в попытке вернуть прежнее равновесие. По факту выходит, что морально я гораздо слабее Фрэнсиса, но меня это не колышет. Гитлер плакал над фильмами Геббельса, просто потому что мог. Меня легко пронять, ведь не зря говорят, что самые жестокие люди в душе сентиментальны. Слова не приходят, точнее не приходят, пока он рядом. Он холодный, и бесчувственный, и сосредоточенный на своих бедах. До меня ему нет дела. — Френс, — зову я, разбивая преграды, что мы выстроили между нами, как защиту.

— Что, малыш?

— Одну вещь хочу знать, — скажи мне, что это было. — Ты когда-нибудь по-настоящему любил меня? Хотя бы одна минута была моей, не разделённой с Тони или ещё кем-нибудь? Только моей?

Он прижимает пальцы к губам. Выглядит весёлым, выглядит счастливым, словно одного вопроса и ждал.

— Конечно, Майк. Много минут. Знаю, это выглядит по-настоящему дерьмово, что я изменял тебе с Тони, но это только моя проблема. Ты дал мне… слишком много свободы, чтобы я мог сомневаться.

— Да, понимаю.

— Правда? — удивляется он.

— Нет. Вообще не понимаю на самом деле. Всё закончилось в тот день, когда ты впервые меня предал. Мне жаль. Ты меня недостоин, Фрэнсис, и я никогда не буду ни твоим, ни таким, как ты. Прощай, — говорю я, выталкивая его за дверь.

Прощай. Я любил тебя, и прощай.

Время, когда он был моим, растворяется в памяти, и с каждой секундой всё сложнее воскресить моменты, когда мы были счастливы. Или несчастны. Когда нас хоть что-то связывало. Я любил его безумно, давал ему больше, чем у меня было, весь в его руках, как пластилин, как открытка с пожеланием вечной любви. Он был холодным огнём, был дальше, чем я хотел. В его голубых глазах непонимание: он знал однажды, что я принадлежал ему, и ещё не принял новое положение дел. Прощай… Скольких ещё он обманет и сколько ещё не оставят след. Единственная, единственная разница — я был особенным и был стойким, чтобы теперь прощаться с ним. Я был идиотом, и я прощаюсь.

Прощай…

Ты всего лишь игрушка в моих руках, и, кем бы ты ни был, всегда ею был. С тобой я двигался в темноте наугад, но больше не хочу. Оттолкни меня, оставь меня — не скажу ни слова, я теперь как оставивший слугу господин. Всё, что я мог бы с тобой — я могу и один. На этом пустота и конец.

Полный, безоговорочный конец.

Комментарий к I’m Deranged

Это панграмма шрифтов Windows (предложение, вмещающее все буквы алфавита). В английском это The quick brown fox jumps over the lazy dog, но я заменила на русский вариант.

========== Walking In My Shoes ==========

Выпроводив его и возвращаясь в квартиру, перешагивая через порог, я думаю, что перешагну и всё это. Взгляд скользит по стене и цепляется за забытый на кухонном столе пакет. Всего лишь ворох фоток, бумага, которая всё стерпит. А я? Я стерплю? Мой первый порыв избавиться от конверта ещё актуален, но чем дольше я тяну, тем слабее уверенность в том, что я смог бы тягаться с Фрэнсисом, с этой женщиной, с… ребенком. В моей голове один за другим рождаются сцены, где я нахожу выход. Деньги — бумажные боги, помогут мне. Страх — первобытный инстинкт, подчиняет всех. Любовь — дым погребальных костров, исцелит боль и чуму. Это она выкуривает меня из моей же жизни.