Я вдруг представляю её в роли обычной домохозяйки восьмидесятых, с начёсом и ровным рядом пуговиц на жакете, катящей вперёд тележку, дно которой заполнено сельдереем и супом кэмпбелл. Приходится откинуть голову назад, чтобы вдавить это виденье в подушку. Я не хотел бы видеть ничего подобного. Никогда-нибудь.
Everybody knows the boat is sinking
(Все знают, что лодка тонет)
Everybody knows that the captain lied
(Все знают, что капитан лгал)
— льется из проигрывателя, вгоняя в неуместную сонливость. Я не устал, я — разбит, и даже обманчивая расслабленность не скрадывает боли в голове и мышцах.
Виски ноют, и я чувствую её холодные пальцы, сжимающие мой лоб, как хрупкий глиняный черепок. Я в пустыне, надо мной солнце, от взгляда на которое темнеет в глазах, и воздух плавится у песка. Марево сна наползает вместе с тем, как в оранжевой дали мерещится приближающийся караван. Он ближе, и ближе, и я спешу навстречу, утопая ногами. Я сам кажусь себе туристом или археологом, отставшим от лагеря, затерявшегося где-то в рыжих барханах. Был же, был где-то здесь. Оглядываюсь, и белые мои одежды раздувает ветер. Поднятый вместе с ним столп песчаной пыли сыпет в глаза, и за прикрывшей их рукой подоспевший караван едва угадывается в очертаниях. Длинная вереница верблюдов и нагруженных повозок, людей, замотанных в ткани с прорезями для глаз, смотрящих хмуро, настороженно, неприветливо.
Ох.
Возглавляющий колонну верблюд раздувает ноздри, высокомерно пожевывает губами, а его наездник бросает мне флягу. Вода, Господи Боже мой, спасибо! Пью с жадностью, не зная, впрочем, как далеко распространяется щедрость, но всадник взмахивает рукой, показывая, чтобы я не стеснялся. С удивлением отмечаю, что глаза в прорези совсем светлые, будто выгоревшие на солнце, как мои волосы. Всё может быть.
— Не тому богу молишься, — замечает глубокий голос по-арабски. Его обладатель замотан тряпками, которые то и дело тревожит ветер, но платок на лице остаётся безучастным к движениям губ под ним. — Начинается буря, и твой Бог уже оставил тебя подыхать в дюнах. Аллах устроил нашу встречу, указав мне путь через эти места. Глух к молитвам тот, кому они предназначены, англичанин.
— Я потерял свой лагерь.
— Вы, чужаки, вторгаетесь в наши земли, тревожа наших мертвецов и заплатите за это сполна своими никчёмными жизнями, иншаллах! Ваш лагерь в низине слишком далеко отсюда. Быстрее песок заметёт твою глупую голову, несчастный, чем ноги донесут тебя до него.
— Да, но… Простите, возможно, вы могли бы доставить меня туда?.. — осторожно пробую я.
— Что?! Неверный, как посмел ты думать, что я стану прислуживать тебе, словно пес?!
— Нет, простите, вы не так поняли! Я не хотел вас оскорбить!
Но наездник, грубо оттолкнув меня и прокричав что-то непонятное, отворачивается; медленно караван приходит в движение. Ответом моим мольбам остаётся лишь последний поворот головы и равнодушный взгляд мутных глаз. Другие и вовсе не смотрят на жалкого англичашку, доверившего судьбу пустыне. Я бегу за наездником, пока меня не отталкивают снова и я не падаю в песок, утопая в нём руками и всем телом. Ветер вздымает осевшую пыль, забивая глаза, а я всё ползу вместе с караваном, но спина наездника далеко впереди и только блик солнца на выбившейся из-под его платка пряди заставляет меня остановиться. Уж лучше пустыня, уж лучше поверить песку и ветру, чем ей, и умереть в дюнах. Разумеется, иншаллах.
— Ого! — подскакиваю я; Стейси успевает подхватить устроенное на животе блюдце и смотрит в смятении.
— Я что-то не так сделала?
— Ты оставила меня подыхать в пустыне, — объясняю я; по её лицу проходит тень, и губы кривятся в неудовольствии.
— Ну конечно. Как я могла забыть — твои глюки. Ты когда-нибудь покажешься врачу, чтобы тебя могли классифицировать? Жду не дождусь того дня, когда найду тебя в Британской Энциклопедии на букву Ш.
— Не важно, как ты это называешь. — Почти открываю рот, чтобы спросить, почему же всё-таки она кинула меня в пустыне, но не хочу оказаться высмеянным. — Это проекции мыслей. Иногда образы, иногда музыка.
— И совсем уж редко — английские сложноподчиненные предложения. Скажешь мне, зачем пришёл? Ждёшь, что я попрошу прощения? Но этого не будет, я себя защищать от Фрэнсиса не просила, мне не нужна нянька или кто-то, кто будет оценивать мои решения.
— Я хочу переговоры.
— Я должна сделать что-то, чтобы ты простил меня? Выдвинешь мне требования, может быть, ультиматум?
— Пообещай мне, что отстанешь от Фрэнсиса.
— У-у, больно надо. Неужели ты считаешь, что ему нужна помощь? Ты, как мангуст, защищаешь этого мальчика, Майкрофт, хотя его зубы достаточно острые, чтобы выжить в джунглях без чьей-либо помощи. Я терпеть его не могу, ты сам не можешь с ним совладать, сколько ни бьешься, я только показываю ему его место. Ну хорошо, ради тебя оставлю его в покое. А что мне за это будет?
— Я забуду про то, как ты оскорбила меня, обидела меня, выставила на посмешище перед всеми… Пожалуй что так. И ещё попрошу прощения за свою оправданную грубость по отношению к тебе. Простишь меня?
— Ну конечно, — соглашается она. — Но, зная тебя, рискну предположить, что в этот список не включены твои душевные страдания, которых ты, конечно, никому не спускаешь с рук. Как мне выкупить их?
— Это насчет Тейлор. Если бы ты могла замолвить за неё словечко одному нашему знакомому модельеру, чтобы тот согласился с ней работать… Это бы здорово подстегнуло её карьеру…
— Ни за что.
— Почему нет? Брось, Стейси, как ей выдержать такую конкуренцию? Этих моделек пруд пруди! Представь, что это акт благотворительности!
— Я что, похожа на Мать Терезу, — она поворачивается в профиль, чтобы я оценил, — нет? Потому что ты уж больно подозрительно смахиваешь на фею-крестную, Майкрофт. Всегда терпеть её не мог, а теперь, когда даже слепому ясно, что она в тебя втюрилась, открыл в себе отеческие чувства? Поражаюсь тебе, ты можешь и сам замолвить словечко Марку, кстати.
— Не хочу. Не могу. Он меня ненавидит. Мы плохо расстались.
— Ты его кинул, а теперь он встречается с Олли и тебе вдвойне стыдно. Держу пари, он и разговаривать с тобой, мудаком, не станет. — Она хихикает. — Ладно, я попробую сделать вид, что ты тут ни при чем.
— Очаровательно. Мир?
Я протягиваю мизинец, и Стейси с напускной неохотой цепляет за него свой, накрашенный красным.
— Ну и подхалим же ты. Подожди, — подскакивает она, заговорщически шепча: — Дай-ка, кое-что покажу. Кое-что нереальное, от чего у тебя снесет крышу, Майкрофт, так что лучше сядь и закрой глаза, — предупреждает она, утопая коленями в красном шелке покрывала.
Я закрываю глаза, чувствую, как она переваливается через мои ноги и слышу шумное движение коробки по полу и шорох бумаги. Следом на колени опускается что-то большое, весомое и плоское, похожее на деревянную доску.
— О, Боже! — открыв глаза, восклицаю, как ужаленный. — Убери её с меня, сейчас же! Чёрт, чёрт!
На моих коленях, совершенно голый и беззащитный, оригинал пармиджаниновской «Антеи». Я пялюсь на картину, оторопев и прикрыв рот ладонью, и где-то на краю зрения мелькает счастливое лицо Стейси, а я… я не могу вздохнуть. Мне кажется, чем больше я смотрю, тем меньше остаётся от меня самого, но не могу оторвать взгляда.
— Нравится? Я уберу, если хочешь, — ехидно замечает Стейси, не скрывая смешинок и триумфа в голосе.
— Нет, оставь!
— Да что ты, я уберу, если хочешь…
Я бью её по рукам, взбудораженный, взволнованный, готовый умереть от восторга.
— Господи, круче этого только спящий Лестрейд. Можно я… Можно потрогать?
Она поднимает бровь и кивает, подбадривая. Вытираю пальцы о покрывало и аккуратно касаюсь поверхности, прослеживая гладкую текстуру. На мгновение я чувствую себя маленьким, мизерным, дотронувшимся до Вечности; цвета такие глубокие и реальные, но в то же время это что-то, что не принадлежит реальному миру. Я чувствую смерть всех тех людей, что когда-то смотрели на неё, и понадобится всё время от сотворения, чтобы впитать каждую её деталь. Меня пробивает волна дрожи и сердце колотится не от волнения, нет — от животного страха. Некоторые вещи, уже мёртвые, забирают с собой. Должно быть, я меняюсь в лице, и Стейси уже не смотрит на нас любящим взглядом, скорее цепким, настороженным.
