— Сколько ты за неё отдала? — спрашиваю я; она, должно быть, не понимает, что наделала.

— Двадцать.

Смотрю на нее в упор.

— Ну хорошо, тридцать. Ладно, вообще-то все… и, Майк, — осторожно начинает она, — хотела спросить: не подкинешь мне пару сотен?

— И ты хранишь её под кроватью, варварша? Ей место в музее. Искусство должно быть с людьми, а не пылиться у тебя на полу.

— Я подарю ее музею, как только пойму, какому, будь спокоен. Я не зря заломила цену, лишь бы она снова не осела в коллекции какого-нибудь жлоба.

Она поднимает пластиковый кейс и бережно укладывает закутанную в слои упаковки картину на место. Выглядит при этом недовольной, словно ожидала чего-то другого — похоже, по моему лицу видно, что я думаю об этом её поступке. Надеюсь, она не заплачет сейчас.

— Эй, — зову я, когда она наклоняется, запихивая кейс под кровать, — эй.

Она поднимает покрасневшие глаза, впиваясь в меня враждебно. Но я ведь её понял, сейчас понял, хотя и раньше понять бывало сложно.

— Ты правильно сделала. Оно того стоило, Стейси. Всё на свете стоит этого. Деньги — такая же часть искусства, как кисть и краски, и на этот раз ты сотворила шедевр.

— Правда? — лопочет она, приникая к моему плечу. — О, Майки…

Но меня волнуют не столько деньги, сколько другой вопрос — почему она сделала это? Внезапные поступки всегда были её частью, стремительные решения, будь то создать что-то или уничтожить, всегда были в её духе, но что теперь? Неожиданная идея посещает меня: неужели, потратив все свои деньги, она решила привязать себя к Джиму, отрезав себе пути отступления, накинув его, словно хомут на шею, решила загнать себя в клетку?

Такого не может быть, я — этому не верю.

Свобода, которую дает отсутствие денег, желание сгореть, чтобы вернуться из пепла — это ей по душе. Потратить последнее перед концом, улаживая свои дела, крикнуть, перед тем, как взовьётся костер — вот, что это такое. Напиться воды перед тем, как сгинуть в пустыне, — уже больше похоже на правду.

И что же случится дальше?

========== I’m Deranged ==========

Есть много иронии в том, что слова «фиаско», «финал» и «Фрэнсис» начинаются с одной буквы. Злой иронии, на вкус — кислой, за запах — как свежие, только из-под станка газеты, Дейли Мейл или что-то такое. Цветом как моча напившегося фанты диабетика.

Только буква Ф в его случае заглавная, уродливая и пошлая, под каким шрифтом ни подай.

Съешь ещё этих мягких Французских булок, да выпей же чаю*

Нет уж, спасибо.

Лето отыграло; достаю даже не успевший высохнуть зонт и собираюсь выйти из дома, а за дверью — он. Меня всего перекосило: от бешенства, неожиданности и досады. Как чёрт из табакерки этот Фрэнсис; прикидываю, не захлопнуть ли дверь перед его носом. Как бы то ни было, дома лучше.

— Капитан Фрррррэнсис Дрейк ко двору Её Величества прибыл! — с непосредственностью, которую я успел забыть, салютует он.

— Что надо?

Его длинный плащ местами насквозь промок от дождя, и свежеостриженные концы волос липнут к вискам, а он капризно пытается их смахнуть. Выглядя по-детски, он всё же забивает на попытки и взрослеет у меня на глазах. Меня всегда это радовало, потому что, если честно, я никогда не любил Фрэнсиса-ребенка. Я любил этого мужчину. Ребенка я ненавидел.

— Фу, как невежливо. Да ты, я смотрю, совсем растерял манеры. Ты мне нос сломал, вообще-то, — говорит он и в доказательство тычет пальцем в заклеенную пластырем переносицу, хотя на самом деле куда-то мимо. Полицейский тест он бы провалил, но не хочу даже гадать, пьян или обнюхался, лишь бы при этом не пострадал мой ковер. Хоть я и не собирался быть гостеприимным.

— И? Ждешь извинений?

— Зачем? Ты же всегда об этом мечтал. Эх, — тянет он, — а твой, смотри-ка, тоже не уцелел. Теперь-то мы квиты.

— Я не буду тебя слушать. Уходи. — В подтверждение словам даже пытаюсь закрыть дверь, но он выставляет ногу.

— Хэй! Может, проявишь немного сочувствия? Каждый умирающий от любви бывший имеет право на чашку кофе. Майки, ну что ты жмёшься?

Я всё стою и думаю, с какой стати должен его впускать и как будет выглядеть, если это увидит Грег. Он, понимая, что не убедил меня, говорит:

— Боишься, что твой паренёк застукает нас за чаепитием? Молилась ли ты на ночь, Дездемона! — закатывая глаза, передразнивает он. — Пожалуй, одним разбитым носом я не отделаюсь.

— Я спешу. Прямо говоря, Мерсер, не хочу тебя видеть ни сейчас, ни когда-нибудь. А уж тем более пить с тобой кофе.

— У-у, какие мы злые. Ну послушай, у меня есть информация, от которой ты не откажешься. Так что этот разговор, хочешь не хочешь, ты мне задолжал. Я и так откладывал слишком долго.

Злая ирония ещё и в том, что я вроде как знаю, что он скажет. Я всё ещё могу спровадить его, но это просто неспортивно. Так или иначе, я понимаю, что тянуть дальше невозможно, и отхожу от двери, впуская его внутрь.

— Ну вот, а то строил из себя целку. Майки-Майк, ну ты вообще.

Он достает что-то из мокрого тренча и, встряхнув чёлку, бросает его на подставку с зонтами. Я смотрю на него снизу вверх, и земля уходит из-под ног, но не из-за него. Он в отличном настроении, я — при смерти, и он не теряет возможности проехаться по этому поводу:

— Что-то ты совсем расклеился, Майки, это не дело. Ну, кофе быстро приведёт тебя в порядок. Сядь, я сам сделаю, а где?.. — тараторит он. — О, да у тебя та же кофеварка. А я всегда говорил, что старое лучше нового…

— Ничего подобного ты не говорил.

— Но думал, Майк, — серьезно заявляет он, — думал. Какая у тебя премилая кружка, подарок бойфренда? Ах, он у тебя умница.

Стараясь не думать, почему у него трясутся руки, закуриваю и отпихиваю его к столу.

— Ты сейчас что-нибудь уронишь. Лучше выкладывай, что у тебя.

Финт руками — и мне в лицо утыкается острый угол бумажного конверта.

— Джокер, — объявляет Фрэнсис, оцарапав мне щеку.

Я даже вздрогнул, его выходки кого угодно доконают. Но сегодня что-то изменилось, он не такой, как обычно. Слишком много нервов даже для него.

— Что с тобой такое? — спрашиваю я. Он протягивает руку за кружкой. Тянет на себя, заметив, что я не отдаю и смеряю его пристальным взглядом. Кофе выплескивается на тощие пальцы, он смотрит на них, и приходится сжать его костлявое плечо, чтобы добиться осмысленного взгляда, но он отталкивает меня.

— Не надо. Сядь, я не могу говорить, когда ты изображаешь еврейскую мамочку. Только я соберу мысли в кучу, ты всё портишь.

— Как хочешь, — говорю я, усаживаясь за стол и подвигая пепельницу. — Давай пакет.

Но он качает головой.

— Сделка, Майк.

— Ладно. Хочешь свои тридцать сребреников?

— Образно говоря. Сначала думал сделать тебе подарок, но потом решил, что сделаю подарок себе. Деньги мне не нужны, — предостерегает он, видя, что я собрался открыть рот, — не бедствую. А вот от тебя я бы не отказался. Я не могу тебя принуждать, так что предлагаю обмен — твоё согласие за этот конверт. Но всё должно быть по-настоящему, иначе не пойдет, Майк.

Теперь я действительно удивлен. Даже противно. И без того большую часть времени чувствую себя ходячим набором органов, но мне и в голову не приходило, что он может воспринимать меня так… буквально. Хотя кто знает, может, это его попытка ударить по моему самолюбию, или что ещё в его припорошенной лекарствами голове может сойти за идею.

— Это что, твоя цена? Секс со мной?

— Твой ответ?

— Интересно, — говорю я, потому что это и правда интересно. При желании, я мог бы отгадать ход его мыслей, но единственное мое желание — отгадать его безвременный уход с моей кухни и из моей жизни. Без парашюта. — Вот тебе встречное предложение: секс со мной взамен на то, что я никогда не вскрою этот конверт и не увижу, что в нем.

Фрэнсис — как подопытная крыса на тарелке безумного ученого: красные глаза ловят отблеск скальпеля, и каждый миг может оказаться последним, если опухоль, которую ей подсадили, не рассосалась во имя научного прогресса и кровавых миллионов Нобеля. В глазах учёного отражается досада: а если не выйдет? Чёрт побери этих чистоплюев с их гуманностью — столько грошовых китайских мальчиков шьют кроссовки для американских солдат с плоскостопием и грибком ног, столько биологического материала пропадает зря. В глазах китайского мальчика Сяо Ху отражается клеёнчатая скатерть едальни, где главным блюдом подают «Три писка». Новорожденные крысята дрожат на тарелке, синие под розовой плёнкой вены: первый писк — когда смыкаются палочки, второй — когда слепую рожицу макают в соус; третий писк глохнет, стоит клацнуть зубам.