Христианство, отразившее другую, более всеобъемлющую и глубокую стадию развития, когда и социальный протест и моральная депрессия стали уделом сотен тысяч людей многоплеменной Римской империи, не могло замкнуться подобно кумранской общине. «Зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме», — возвещается в евангелии от Матфея (5, 15), и исследователи, по-видимому, не без основания усматривают в этих евангельских иносказаниях отзвуки какой-то полемики с кумранской доктриной замкнутости.

Новозаветная литература расходится с кумранской в представлениях о ритуальной чистоте. Так, кумранский Устав допускает к ритуальному омовению только прошедших определенные испытания членов общины. Евангельский Иоанн Креститель предлагает свое омовение широкому кругу искателей спасения. Евангелия содержат ряд нравоучительных новелл, в которых Иисус представлен то в обществе пресловутой Магдалины, то за трапезой с мытарями и грешниками, то наносящим визит язычнику-центуриону. Все эти поучения в корне расходятся с представлениями кумранитов о чистоте.

Можно упомянуть и ряд расхождений в отношении субботнего дня. В кумранском Уставе не разрешается в субботу работать, совершать длительные переходы, готовить пищу, оказывать помощь попавшему в беду домашнему животному и даже человеку. Евангелия отклоняют все это. Примером Иисуса, который в субботу исцеляет больного, который не осуждает своих учеников, предпринявших в этот день продолжительную прогулку и даже срывавших по дороге колосья для насыщения, авторы евангелий освобождают своих приверженцев от подобных запретов.

Более сложен вопрос о различиях в образах «учителя праведности» и Иисуса из Назарета. Хотя мессианские черты присущи и тому и другому, нетрудно заметить, что мессианские идеи Нового завета представляют собой более развитую концепцию сравнительно с кумранскими. Здесь появляется идея искупления, которой нет у кумранитов. То же можно сказать и относительно христианского догмата воплощения.

Перечисленные черты различия имеют существенное значение при сравнительной оценке кумранских и раннехристианских материалов. Но бесспорно также, что черты сходства столь же существенны. «Мы вынуждены сейчас признать в качестве исторического факта, — писал по этому поводу известный семитолог В. Олбрайт, — что многое из религиозной практики первых христиан новозаветного века было заимствовано из соответствующей практики ессеев»[113].

Таковы основные аспекты проблемы «Христа» до Христа. Было бы, разумеется, неправильно сводить все дело к простой перелицовке в христианстве образов и функций рассмотренных выше восточных божеств и мировоззрений и идеалов, прошедших перед нами религиозных движений древности. Пути становления новой религии гораздо более сложны. Синкретически усваивая различные элементы обрядности, идеологии, миропонимания предшествующих течений, она в процессе своего формирования вырабатывает и новые черты, отвечающие в первую очередь социально-экономическому строю и идейным запросам своего времени. Но эти религиозные учения не создаются, как утверждают богословы, на небесах. «Фабрика богов», по выражению одного индийского философа, находится на земле. И рассмотренные нами материалы являются тем субстратом идей, обрядности, сказаний, из которых и на основе которых и формировалось христианство.

«В совокупности голых фактов Иисус безгранично мал. Истории не удается его уловить. Оставим Иисуса, созданного верой. Забудем века христианства, то, чем стал Иисус в сердцах верующих. Отбросим его сияющий образ. Выясним, чем он был на самом деле, в обстановке своей эпохи и своей страны»[114]. Так определяет свою задачу Поль Кушу, автор вышедшей в 1924 г. в Париже книги «Загадка Иисуса». И хотя Кушу сам в ряде случаев навязывает читателю выводы, не вытекающие из материала, его совет «вести исследование обычным методом исторического анализа» является безусловно приемлемым.

По остроумному замечанию одного исследователя, образ Иисуса в Новом завете и в первую очередь в евангелиях походит на картину, которая несколько раз подвергалась «закрашиванию», т. е. такой перерисовке, при которой на первоначальный рисунок и краски накладывались другие слои и вводились новые элементы так, что древнейшие краски стали почти неразличимы.

Действительно, лишь критический анализ этих произведений позволяет разыскать фрагменты древнейших слоев. Однако некоторые элементы могут быть выявлены уже при общем внимательном чтении Нового завета. Так, совершенно явственно здесь выступают два противоположных образа Христа. Один из них Иисус-человек, бродячий проповедник, творивший по примеру бесчисленных своих собратьев по ремеслу «чудеса» и бывший одним из множества «пророков» этого экзальтированного времени. У этого Иисуса обширная родня, земные родители, соседи, изумлявшиеся его карьере.

«Не плотников ли он сын? — говорится в евангелии от Матфея, сохранившем фрагмент такой тенденции, — не его ли мать называется Мария и братья его Иаков и Иосий, и Симон, и Иуда? и сестры его не все ли между нами? Откуда же у него все это. И соблазнялись о нем. Иисус же сказал им: не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и в доме своем. И не совершил там многих чудес по неверию (разрядка моя. — М. К.) их» (13, 55–58). В связи с этим небезынтересно отметить, что некий Иаков в качестве брата Иисуса упоминается и у Иосифа Флавия[115].

В плане той же тенденции надо рассматривать и отрывок из евангелия от Марка, где автор вкладывает в уста Иисуса вопрос, а кем его считают его современники? Ответ, отражающий в целом древнейшую тенденцию, характерен своей разноречивостью. Одни отвечали, что он — Иоанн Креститель, другие принимали его за Илию, «иные — за одного из пророков» (разрядка моя. — М. К.) и только одному Петру евангелист подсказывает «правильный» ответ: «Ты — Христос» (8, 28–29).

Эта традиция земного Иисуса, человека пророческого склада, возвышающегося над другими лишь своей способностью воспринимать истечение божественной мудрости, выступает и в некоторых других местах Нового завета. Так, забавный рассказ об искушении Иисуса диаволом, который, ловко оперируя ветхозаветными цитатами, предлагает Иисусу «все царства мира и славу его» за поклонение сатанинскому началу (Матф. 4, 3—10), имеет смысл только в том случае, если Иисус в представлении автора этого рассказа не бог, властвующий над миром, но человек. Аналогичным образом необходимо оценить и то место евангелия Матфея, где в преддверии неизбежного ареста своего героя автор наделяет его соответствующим случаю настроением смертельной тоски и тревоги и вкладывает в его уста известную фразу: «Отче мой! если возможно, да минует меня чаша сия» (26, 37–39). Этот же мотив и у Луки (22, 42) и у Марка, где (как и у Матфея) говорится: «…и начал ужасаться и тосковать. И оказал им: душа моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте. И, отойдя немного, пал на землю и молился, чтобы если возможно миновал его час сей» (14, 33–35).

Христос среди своих учеников. Роспись катакомбы. Присциллы. Рим.

Точно так же ведет он себя и во время казни. Не выдержав муки распятия, он, по словам Марка, возопил: «Боже мой! Боже мой! для чего ты меня оставил?» (15, 34; то же и у Матфея—27, 46). Чрезвычайно показательно, что уже автор евангелия от Луки, осознав неуместность таких слов в устах бога Иисуса, побуждает его не «возопить», как у других евангелистов, а «возгласить» совсем другие слова: «Отче, в руки твои предаю дух мой» (23, 46).

Эти и некоторые другие фрагменты отражают, по-видимому, ту ветвь традиции, по которой Иисус представлялся современникам одним из пророков, в полном соответствии с духом времени учившим, творившим чудеса и возглавившим некое еретическое по отношению к иерусалимскому храму и официальному жречеству учение, за что был казнен. Любопытно, что в евангелии от Матфея сохранились отзвуки тех опоров, которые велись между сторонниками и противниками Христа по поводу его «воскресения»: противники пустили слух — он, по словам евангелиста, держится «до сего дня», — будто ученики Иисуса ночью выкрали его тело (28, 12–15). А отсюда само собой проистекало, что рассказ о его воскресении— фикция. Разумеется, Матфей это отрицает.