- Наркоминдел считает также. Ну, ничего, – Коба коварно усмехнулся, – теперь пускай ответственность на своих плечах почувствует, а не только на языке.

- Сейчас не время для личных распри! Этот вопрос касается не только его ответственности, это наша общая обязанность! – с укором ответил Дзержинский, делая ударение на слове «общая». – Если решение окажется неверным, то история нам этого не простит.

- И орден тоже? – Коба отчаянно и смело зашёл на второй круг. – Скажите, ведь верхушку сионистов составляет не Троцкий, о котором вы со Свердловым говорили тогда, наверняка существует целая иерархия ролей.

- Не произносите при мне слово «иерархия»! – огрызнулся Феликс. – В этой стране её отныне не существует!

- Извините, тогда я перефразирую вопрос: Приорат Сиона составляют не только члены нашей партии, я больше чем уверен, что за границей его цитадель. Во Франции, Германии…

Коба осторожничал. Железный Феликс был клятвенно уверен в своей правоте. Противоречил сам себе, но не обманывал.

- Разумеется, орден берёт начало ещё со времён крестового похода, он охватывает множество стран, в коих числе Россия оказалась одной из последних.

- Но вот чего я не могу понять: вы, вроде не еврей – скажете, как вы вступили в орден или это лишние вопросы?

- Не вижу смысла делать из этого тайны, – Феликс перевёл взгляд на окно в Смольном, видимо, ему так было легче вспоминать. – Это было в 1906 году, освобождённый по амнистии в связи с первой революцией, я по приказу партии ездил по Европе, и тогда, в родной Польше я имел честь встретить Розалию.

- Лидера польской социалистической организации Розу Люксембург? – перебил для уточнения Коба. – Повезло вам.

- Она вела борьбу с националистической ППС, держала речь на митингах против национализма, в первый раз, когда я её увидел, – на лице Феликса появилась слабая улыбка, которую Коба всё-таки заметил. – Сильная, смелая, независимая, непреклонная в своих пламенных речах – всего лишь женщина, скажете вы, Иосиф, но нет – она женщина с большой буквы, настоящая революционерка, которая определённо стоит на одной линии вместе с Владимиром Ильичом.

- Насколько я осведомлён – она из семьи евреев, – большевик усмехнулся, задавая главный вопрос. – Так неужели из-за этого вы примкнули к сионистам?

- На лету ловите, – Дзержинский оторвал взгляд от окна, холодно смерив его Кобу, чтобы тот не смел и думать ничего лишнего. – Да – она сионист, но прошу запомнить: сионисты – люди, которые борются за свободу, мир и интернационализм! А контроль политиканов, религии и прочего – тюрьма над разумом. Но любая тюрьма ломает только слабых духом, а других – закаляет, словно железо в пламени. Клин клином вышибает. Я сам ещё в детстве мечтал попасть в орден иезуитов, но “Приорат Сиона” куда пикантнее.

- Спасибо вам, Феликс Эдмундович, что рассказали обо всём, что меня интересовало, – один взгляд Дзержинского – верный знак того, что пора заканчивать и без того затянувшуюся беседу. – Но право слова, я шёл к вам и был уверен, что вы минимум меня отвергнете. Приорат Сиона постигают лишь избранные, а простому смертному не суждено о нём узнать.

- Какие глупости, Коба. Мы не скрываем наличие ордена, слепые сами ничего не замечают, а вы – заметили, значит, вы не «простой смертный».

Коба кивнул в знак благодарности и в знак того, что вынужден откланяться, дабы более не отнимать времени у Дзержинского. Последний кивнул в ответ. Грузин с лёгкой душой хотел было покинуть коридор, но Феликс в дополнение бросил ему последние слова.

- Хорошо, что вы пришли именно ко мне. Свердлов и другие очень трепетно относится к ордену, он верит, что познавшие его тайны обязаны или вступить в него, или быть уничтоженными, дабы забрать это знание с собой в могилу.

- Так, – Коба ничего не понимал, – почему же не принудили вы?

- Вы, Иосиф, о методах ничего не спрашивали, только лишь об истории и философии. До свидания.

Большевику нужно было развеяться. Последняя фраза Дзержинского, как мощный удар меча разрубила все его вопросы, но заставила глубоко над ней подумать.

В холоде голова всяко лучше соображает, чем в четырёх стенах. Надев пальто и небрежно накинув шарф, Коба вышел из помещения Смольного на аллею перед ним. На замёрзшую дорогу, покрытую тонкой кромкой льда, падал редкий снег. А Коба думал: стоит ли верить всему, что сказал ему Дзержинский? Возможно, он был не столько благородным, как казалось на первый взгляд, сколько хитрым, странно было бы вот так вот взять и рассказать всё первому, кто спросил о том, о чём обычно не спрашивают.

«Но нет – хоть Феликс и был иллюминатом, в первую очередь он был благородным и честным иллюминатом», – решил Коба. – «Он не на долю не соврал, ведь я спрашивал лишь о создании и ценностях ордена. Он это не скрывает, он действительно верит в его силу классовой справедливости. Зря я его подозреваю, он правда хочет добра – в этом вся загвоздка. Люди с чистыми душами в наше время принято считать за лицемеров, их начинают бояться. А если помыслы тёмные, как и душа? Троцкий говорил о политике тотального террора, о мировой революции и если этому не помешать, то мир обречен, он склонит головы над новой диктатурой. Вы противоречивы, товарищ Дзержинский, вы грамотно себя скрываете под непробиваемой холодной бронёй. Кто же вы будете таков?»

Коба не спросил о мистериях, об оккультизме, который так не давал ему жить. Мы – атеисты, и в магию не верим. Нет, так говорят только глупцы, которым проще ни во что не верить, или же наоборот – заставь дурака молиться, и он себе голову расшибёт. И никто не хочет окунуться в глубину, плаваем по мелководью на совершенно противоположных берегах. Коба знал – только безумец начинает войну, которую не может выиграть, а кто осведомлён – тот вооружён.

- Коба!

Ему пришлось вернуться в настоящее, внимая окрику, развеяв мысли по ветру. То бишь оказался Зиновьев, подбегающий к нему. Около двух раз поскользнувшись на дороге, Григорий, чтобы не потерять равновесие и не упасть, повис на Кобе, кое-как удерживаясь на ногах. Настроение у Зиновьева было на редкость лучезарное: улыбка до ушей, розовые щёки и нос от декабрьских морозов – душечка, что ещё сказать.

- Тоже вышел на перерыв в зимние объятия России-матушки? Одобряю!

Коба невольно улыбнулся. В памяти пронеслись светлые моменты жизни этого года: амнистия, майские свободные минутки возле нашего штаба, когда ещё можно было просто прогулять несколько скучных заседаний, весёлые, наполненные светлой, дружеской атмосферой похождения по Петрограду после съездов, выкидные словечки Гриши, а носки, которые отдал Лев Иосифу, до сих пор лежат в тумбочке...

Но Коба увидел в окне Дзержинского, его глаза, следящие за ним. Этот многозначительный, тяжёлый взгляд тут же опустил большевика с небес на землю – все сантименты тут же безжалостно развеялись, словно мираж.

В минуты зимних холодов, когда мы вспоминаем то, что осталось с нами только воспоминаниями и чувствами, уносит нас тёплый бриз ностальгии, сердце невольно вздрагивает и возникает непреодолимое желание повернуть время вспять, туда, где мы были по-настоящему счастливы. Но это не более чем минутная слабость. Хронология жизни неумолимо идёт пониманию того, что послужило причиной разрыва и смерти этому отрезку нашей жизни. Если бы дело было бы только в нём, что он принудительно, без всякой на то причины начал избегать общения с двумя товарищами, то всё было бы намного легче и проще, но… Дело было как раз не в его тяжёлом характере, а в том, что товарищи – предатели, враги. Каменев сам говорил, что ничего не знает о сионистах, при этом нарочно упомянув их. О, Коба хорошо помнит эти слова, так, разве это не ложь со стороны человека, который кроме всего прочего был его лучшим другом?

Переживая вновь, мы становимся сильнее, холоднее и независимее, менее чувствительными, эгоистичными. Но, так что делать: жить счастливым с друзьями-товарищами, принудительно проигнорировав всё, что узнал, или жертвенно, с мясом отодрав клочок души, связывающий с прежними мыслями и мировоззрением, бороться с тиранией ордена ради свободы?