Они сидели на лавочке в сквере. Он заканчивал институт, а она была только на первом курсе. Андрей гордился ею: его возлюбленная была актрисой, искренне мечтающей о славе Мэрилин Монро, о красной дорожке, о существенных ролях, спектаклях и кино. С улыбкой она рассказывала ему, как её взяли на роль Искры Поляковой в “Завтра была война”. Она как никто подходила на роль коммунистки, но сегодня она молчала. Так же, как и тогда – на лекциях. Длинные ресницы её были опущены, она перебирала пальцами.

- Мы видимся в последний раз, – произнес он, нарушая тишину. – Я уезжаю в Москву.

По щеке её потекла слеза. Андрей не знал, что ей ответить. Он поцеловал ей руку, сказав на прощание какие-то сумбурные слова, хотя они оба прекрасно знали, что их роман никогда не перерастёт в нечто большее. Старцев не понимал, почему потом бился в судорогах и не мог спать по ночам.

Их диалог начисто стёрся из памяти. Он даже забыл, как звучал её голос. И без этого, казалось бы, обыденной мелочи, Андрей помертвел. И, как ни странно, быстро забылся.

Следователь теперь, обратив внимание на арестантку, разглядывая её, вспомнил абсолютно всё. Он неспешно сел за стол. На лице его читалась несвойственная для профессионала палитра эмоций: растерянность, удивление, презрение и жалость. Льдистые глаза расширились, а пульс в висках участился, словно не кровь, а алкоголь струился по его жилам. Всё это походило даже на любовь с первого взгляда.

- Ваше ФИО, – коротко бросил он, уверенно взяв ручку и приготовившись к письму. Казалось, что он был настолько уверен в себе, что знал без её ответа, что записать в протокол.

- Дементьева Виктория Павловна, – вновь повторила девушка, но уже совершенно иным тоном. Это уже спокойный, покорный голос, растекающийся тихим эхом по холодным стенам кабинета.

- Дата рождения?

- Восьмого, десятого девяносто седьмого.

Следователь глубоко вздохнул, не поднимая глаз от файлов, продолжил сухой допрос.

- Место учёбы или работы?

- Российская академия народного хозяйства и государственной службы, – так же сдавлено отвечала Виктория, сверкая глазами исподлобья. – Юридический факультет. Государственно-правовой.

Старцев всё же оторвал взгляд, в упор посмотрев в глаза арестантки, которая от этого вжалась в стул, обхватив себя руками. Она не терпела такого нажима – для неё это приравнивалось к насилию.

- ..Я же не Каплан, чтобы на меня так смотреть!!! – вырвалось у неё из уст.

- Социальный статус? – напряжённо продолжал Старцев, покуда ледяной голос поражал арестантку подобно раковой опухоли.

- Разведена...

- Вы были замужем?.. – тихо спросил следователь, обескуражено вглядываясь в её глаза. Каким чудовищно несчастным и одновременно разочарованным он был в ту секунду! Сначала кажется, будто Андрей Борисович был поражён возрастом преступницы и не мог спросить о том, как в столь юном возрасте она могла выйти за муж и развестись.

- ..Почему я об этом не знал?

- Я не могла, – голос Тори предательски дрогнул. Она подняла голову, и видя снова эти глаза, эти два разбитых окна, не могла делать вид, что не знает или не узнает. – Ты бы всё равно не понял меня, Андрей.

- Скажи – когда! – гневно воскликнул он.

- Мне было семнадцать и мне необходимо было получить эмансипацию, чтобы уехать в Москву, – закричала она, оскалившись от злости и обиды, которые подступили к её горлу. – Это был фиктивный брак – не более того. Я развелась в тот же день, когда исполнилось восемнадцать.

- Имя и фамилия мужа.

- Не имеет значения!

- И всё же...

- Муравьёв Григорий.

- Он причастен к организации беспорядков?

- Нет.

- А ты?

- А я – да.

Старцев испустил тяжелый вздох, встал со стула и отвернулся. Не было никаких сомнений. Какое дело до него?! Главный вопрос: что стало с тех пор с ней? Он был поражен до глубины души: как его Искра теперь сидела напротив него в качестве заключённого по политической статье? Андрей закрыл лицо рукой и ударил по стене что есть сил.

- Ты бросила актёрский? – сквозь зубы спрашивал он. – И ради чего ты приехала? Скажи? Ради чего?

- Ради политики, – отвечала она, отвернувшись как и тогда. – Помнишь? Мы когда то оба этого желали!

- Ты хотела стать актрисой!

- Плохо меня знаешь, так и не раскусил. Актёрский мне нужен был, чтобы дурачить таких, как ты.

- Поэтому следующий юридический? Чтобы законы знать, которые собираешься нарушить? – Старцев обернулся, обескураженно рассматривая заключённую. – Но не в том суть... Как ты... смогла сделать это? Почему я ничего не знал? Если бы это была ты, то твоё имя обязательно промелькнуло в списках доверителей на митинги.

Она ничего не ответила, лишь цинично усмехнулась. Старцев вновь опустился напротив её, сцепив руки в замок.

- Тебя подставили? – спросил он, нахмурив брови. – Что молчишь?.. Умеешь же врать.

- Не зря меня зовут Геббельсом, – праздно хмыкнула арестантка. – Правда за глаза, но всё же. Я тоже люблю творчество Вагнера и Достоевского.

- Ты из правого сектора?

- Не смей! – вспыхнула она. – Я всегда оставалась левой и умру, как социалист!

- Мне мало вериться, что девятнадцатилетняя девушка способна организовать такой масштабный митинг.

- Меня всегда недооценивали, – угрюмо произнесла Дементьева. – Видишь, что из этого получается?

- Однако любой преступник, по логике вещей, оправдывается любыми способами. Это инстинкт!

- Зачем оправдываться в том, что всё равно будет доказано?

- По нововведением статьи 205 УК РФ ты будешь приговорена судом к ликвидации.

- У нас же отмена смертной казни, – передразнила его Виктория, скривив губы.

- Именно, но недееспособных у нас не судят.

Заключённая ничего не ответила. Никто не знал о душевном расстройстве, и холод пробежал по её спине. Старцев того тоже не знал, ибо на тот момент времени, когда они встречались, Виктория была здорова.

- И более, подследственная Дементьева, не обращайтесь ко мне в личной форме. Только на “вы”, по уставу, – отрезал он. – Хватит на сегодня. Под протоколом распишитесь. У вас остались ко мне вопросы или просьбы?

- Да, вы правы, – кивнула заключённая, сверля следователя взглядом, полного ненависти и печали. – Просьба у меня есть. Верните мне очки, я мало что без них различаю и подпись под протоколом, к сожалению, поставить не смогу.

Никакой ностальгии. И слава, наверное, богу. Пускай царствует молчание, нежели сожаление о прошлом. Своё прошлое Дементьева не любила и не терпела воспоминаний. Она ждала новостей от своей партии. Уже около месяца девушка находилась под арестом, проводя время в холодной, тёмной камере. После такого стечения обстоятельства она снова не могла заснуть. Ей мерещились тени, шорохи будто стук шагов, словно кто-то желал убить её, но не был в силах сделать это.

Она чётко видела, лёжа лицом к стене и широко открыв глаза от ужаса, как некая мрачная тень делает замах рукой, в которой явно различим топор. Она сжала в ладони медальон и прижала к сердцу. Взмах, блеск молнии и грянул дождь. От пережитых мучений и приступов Виктория онемела на несколько дней. Комендант понял это только когда ударил по лицу, думая, что арестантка снова блефует, но из уст той не вырвалось ни звука.

Врач сделал визит 23 июня и, осмотрев девушку, сделал вывод, что заключенная не может ничего сказать по причине стресса. Виктория понимала, что если выясниться факт начальной стадии шизофрении, её переместят в психиатрическую больницу и скорее всего, что навсегда. Душевное расстройство у девушки прогрессировало слабо, не затрагивая рассудок и разум, которые заключённая могла пока что контролировать, и всё обошлось. Спустя два дня покоя Виктория снова могла говорить.

Позже её зачем-то вызвали для снятия отпечатков пальцев, а также для фотографии – в профиль и в анфас. К тому времени девушка привыкла к одиночной жизни в камере и не удивлялась ничему. С другими заключёнными она не разговаривала, потому как арестованную по федеральной программе всюду сопровождал конвой. Ей предлагали посетить притюремный храм для исповедания, однако Виктория отказалась: “бог и так простит”. Она знала, что возможно там её будут провоцировать на откровенность, дабы выудить подробности происшедшего. Заключённая упорно молчала и лаконично давала показания в кабинете “169”. Старцев был бледен, явно не здоров, старался не смотреть заключённой в глаза, хотя в его взгляде Виктория читала неуёмную тревогу. Он бы и был готов спросить её о чём-то помимо дела, но также упорно молчал, ибо вектор был направлен на раскрытие дела.