- Ни слова чтобы я не слышал больше об этом штрейкбрехере!!!

- У тебя нет выбора! – старалась перекричать Надя, но мгновенно снизила голос почти до шёпота. – Он же был с тобой в ссылке, помогал, когда тебе было плохо.

- Ты-то что можешь о том времени знать?!

- Я много чего знаю, – Надя при таких словах обыкновенно садилась напротив Кобы и брала его за руку. – Какая кошка пробежала между вами? Ленин?.. Я же много раз присутствовала при их разговорах, и неужели ты думаешь, что Лев – этот интеллигентнейший человек мог пожертвовать своим товариществом с тобой ради карьеры? Если так, то ты плохо знаешь его.

- Надя, ты молода и наивна, – с укором произнёс Коба. – Не понимаешь ещё, но я тебе скажу, а ты запомни: все интеллигенты поголовно циники. Других не бывает. И когда будешь видеть, что человек с лестью и вежливостью к тебе идёт: знай, что этой мрази что-то от тебя нужно!

- А что именно нужно было Каменеву от тебя в Сибири? – парировала Надя. – Когда ты был беден и беспомощен и жаждал любого общения. Что молчишь? Скажешь, что это не доброта? Не милосердие, самое что ни на есть бескорыстное? А как же я… Значит, ты тоже считаешь, что я…

- Молчи, ты – иное! – вдруг рявкнул Коба, вырвав руку. – Ты – Соня Мармеладова, ты любишь, и твоя любовь жертвенна. Только тот, кто любит, может быть по настоящему искренен, а ежели каждому человеку необходим друг?!.. Посему ты противоречишь сама себе: Каменев пошёл на милосердие ко мне лишь по выгоде. Он стал бескорыстным и верным товарищем из-за неимоверного, самого гадкого, какого только может быть, цинизма! Понимаешь? И жертвовал своими силами и временем только потому, что ему нужен был я, как товарищ – вещь для общения, а когда мы приехали в Петербург, где собрались его прежние знакомые, в том числе давно потерянный лучший друг Зиновьев, то Лев тут же забыл про меня! Ему больше стал не нужен и хвалёная доброта исчезла мигом. А сейчас, когда Зиновьев в Петрограде, а он – здесь, в Москве – снова одинок, то как снова не прибегнуть к цинизму товарищества?

Надя внимательно слушала и старалась понять Кобу: он говорил с жаром, скорее не с лихорадочной обидой, как с жуткой злостью.

- А ты разве не с той же целью тогда дружил с ним? – спустя несколько минут спросила она, нарушая тишину. – Если ты его так хорошо понимаешь, значит, он тоже тебе был нужен на время одиночества?

- Тогда это было ясно как день, – вздохнул он и сокрушённо сомкнул глаза. – Тогда этот факт не вызывал ни у кого ни обиды, ни презрения. Это был социальный симбиоз.

- Почему же сейчас ты его отвергаешь?

- Потому… – Коба осёкся: не мог он сказать Наде про иллюминатов и про то, что Каменев был одним из них. Она бы не поверила или ещё хуже: не поняла бы. Никто не понимал Кобу в этом мире, и единственной откровенной мечтой, сокрытой глубоко в душе его, был не социализм, не власть – чтобы был рядом тот, кто его понимает. Он бы и саму душу продал за это, если б знал, что такая цена окупится.

Однако Коба не стал ничего возражать и ответил, что, возможно, позовёт его на свадьбу.

Дело было уже поздно вечером, когда в квартиру Кобы постучали. Нарком по национальностям в это время отдыхал после работы: лежал на диване, читая книгу Ницше “Казус Вагнер”. Услышав нервозный стук, он встрепенулся, оторвав глаза от чтения.

- Надя, открой! – сказал он, перелистывая страницу. Девушка, накинув на плечи шаль, поспешила в коридор. После продолжительного шума в сенях Коба услышал знакомый тихий голос:

- Благодарю, Надежда. Прошу прощения, что нанёс визит в столь поздний час. Он дома?...

Нарком едва ли усмехнулся, блеснув тигриными глазами, а когда в дверях гостиной появилась сама фигурка Каменева, Коба отложил книгу и даже привстал с дивана.

- Я могу войти? – робко спросил Лев у хозяина. Последний сдержано кивнул.

Они молча сидели за столом, дожидаясь, пока Надя разольёт чай. Каменев трусливо озирался по сторонам, рассматривая мрачную гостиную, освещённую только одной лишь лампой, а Коба, сидя ровно напротив, исподлобья неотрывно следил за Львом, тщательно набивая табаком трубку.

- С чего же всё началось? – вдруг спросил Каменев самого себя, нервничая, потупив взгляд. Казалось, внутри него бушевало что-то страшное, подобно землетрясению стучало сердце, покуда Коба был более чем спокоен. Он чиркнул спичкой и небольшое пламя огня наполовину озарило его лицо. Каменев среагировал на огонь и поднял глаза. – Почему вдруг мы перестали разговаривать? Не понимаю. Не помню, уже столько времени прошло...

Грузин молчал, лишь взгляд сочувствующе разглядывал озабоченное лицо Льва, и даже не сочувствующе, а снисходительно. Было желание и обнять, и прогнать, и рассказать обо всём, что приключилось... однако Коба молчал и не проронил ни слова.

- Ты же сам инициировал разрыв, – сухо произнёс он, делая первую затяжку. – После того, как прошёл Октябрь...

- Я хотел поговорить с тобой, – перебил его Каменев, накрыв своей ладонью руку товарища. – А ты тогда насупился, закрылся, связался с Дзержинским. Что он мог тебе такого наговорить – ума не приложу. Я пока был в Финляндии всё думал, думал – на то было достаточно времени, чтобы поразмыслить надо всем, что случилось. Как ни было плохо мне, как ни было тяжело, я понял, что и я отчасти виноват во всём. Зиновьев бы понял, хоть и поддерживал меня во всём. Мне неловко и более того, тяжело наблюдать за событиями у нас в стране. Гражданская война – я говорил о ней раньше и об итогах тоже, но разве кто-нибудь меня бы послушал? Нет. А теперь вокруг России концентрируются наши враги. Ты видел – это ужасно... Я знаю, что ты сам отдавал расстрельные приказы, по уставу военного времени, но отдавал. Контра, дезертиры, провинившиеся и нарушившие устав – их сотни, тысячи. Сражаться не кому, Коба!

- И что же ты предлагаешь? – с горькой иронией спросил нарком. “Каменев явился сеять демагогию, – думал он про себя. – Он не имеет права говорить об этом сейчас, даже не будучи на моём месте”. – Я теперь не при делах, Ильич меня отозвал. Я следовал уставу, как ты и сказал. У шурина твоего руки по локоть в крови не менее, если даже не более моих. Мне нет никакого удовольствия подписывать карательные списки. К тому же этим занимается ЧК.

- О, прошу, не затрагивай ЧК! – воскликнул Каменев умоляюще. – Боюсь предположить, сколько было свершено судеб на Лубянке.

- Хм, неужели ты пытаешься обвинить в ликвидации контрреволюции меня или Дзержинского?

- Ах, нет, – вздохнул Лев, лихорадочно размешивая ложкой чай. – Я понимаю, что это – необходимо, я всё прекрасно понимаю, но террор в голове не укладывается. Я не думал, что всё примет такой оборот.

- Поговори об этом с Лейбой, когда тот вернётся, ежели вообще вернётся, – отмахнулся Коба, дабы Каменев оставил пустую болтовню и перешёл, наконец, к главному.

Тот замолчал, долго буравя глазами белую скатерть, затем протяжённо вздохнул, растягивая вздох на секунды, постучал пальцами по столу и сделал очередной глоток чая. Нарком на это смотрел крайне терпеливо, понимая, что не стоит мешать Льву собраться с духом.

- Ницше читаешь? – вдруг спросил он, заприметив на столе незакрытую тёмно-синюю книгу. – О его разрыве с Вагнером?

- Да-с, – кивнул Коба сурово – снова Лев не о том. – Вернее Вагнер там фигурирует как часть главного лица, а в основном это философия.

- О чём? Я из трудов Ницше мало что читал...

- Об актуальности шедевров гениев к тому или иному времени. Ницше рассуждает об искусстве: поэзии, музыке, ну и, разумеется об его сложных отношениях с не менее великим товарищем – композитором Вагнером. Их пути разошлись, а до того они были лучшими друзьями, если не больше. Философские идеи Ницше истекали из Вагнеровских, а потом они рассорились и возненавидели друг друга, там и не простив...

- ...Я лишь хотел помириться, – тихо произнёс он, не в силах слушать далее напряжённое повествование Кобы. – Сколько можно? Ты – один, и я – один...