Расправа с врагами была короткой. Часть их была расстреляна, другая – посажена в баржи и затоплена.

Коба лично наблюдал за тем, как подрывников и контрреволюционеров сажали в железные лодки, как кричали они и рыдали, рядом с ним стоял Климентий.

- Они того заслужили, – хрипло произнёс нарком, как обычно куря трубку. – Никакой пощады не будет.

То было ответом на белый террор.

Ленин сначала отрицательно отнесся к действиям Кобы, но потом признал, что ошибался. Позже в речи на VIII съезде РКП{6) 21 марта 1919 года он сказал по этому поводу: “У нас бывали разногласия, ошибки – никто этого не отрицает. Когда Сталин расстреливал в Царицыне, я думал, что это ошибка, думал, что расстреливают неправильно... Моя ошибка раскрылась, а я ведь телеграфировал: будьте осторожны. Я делал ошибку. На то мы все люди... Заслуга царицынцев, что они открыли этот заговор Алексеева.”

Так Коба приобрел собственный опыт того, что репрессии и террор являются достаточно эффективными средствами стимулирования больших масс людей к активной деятельности, когда иных возможностей нет, и что партия одобрительно относится к этим методам.

В то же время не только карьерная, но и личная жизнь Кобы претерпела изменения. Надежда Аллилуева стала его женой. Официально брак не был зарегистрирован, однако де-факто всё между ними случилось именно на фронте. Все, кто знал их были тому не мало удивлены: как такая юная девушка из интеллигентнейшей семьи могла стать супругой полной своей противоположности? Меньше всего Коба подходил ей, как партия, но противоположности, как говорится, притягиваются, и юная Надя тайно и бесповоротно влюбилась в большевика. Хоть ему было уже под сорок, но он был опытен, молчалив и необыкновенно загадочен к тому же Коба бы не дурён собой: жгучий брюнет с орлиным носом и пронзительно-жёлтыми, будто свет фонарей, кошачьими глазами.

Время пронеслось спешным локомотивом, в который безустанно добавляют раскалённые, жаркие угли-секунды и чем больше, тем быстрее мчится этот поезд, и вот уже осень незаметно подкралась к Царицыну, Волга начала холодеть, а бои постепенно затухать.

Кобу как раз в то время вызвали обратно телеграммой Ленина:

«Ваша цель наладить продовольственную связь – выполнена. Возвращайтесь в Москву».

Джугашвили, прочитав такое спешное письмо, понял, что отозвать его в столицу – это не инициатива Ленина. Накануне в Кремль была прислана телеграмма того же содержания, но иного изложения:

“ ...Сталин преисполнен честолюбия пользуется своим должностным положением: он усматривает в положении под Царицыном личную выгоду, низлагая пребывающих в должностях командиров и командующих – всех тех, к кому питает отрицательные помыслы или ненавидит лично. Я требую от имени народного комиссара по военным и морским делам отозвать наркома Сталина в столицу, т.к. более фронт не нуждается в его помощи и руководстве над ним”.

Нарком Л.Д. Троцкий.

“Вот так вот, – усмехнулся Коба. – Сам меня на фронт отправил, а теперь и обратно гонит, павлин”.

До того момента в середине сентября он приезжал в столицу дабы навестить переболевающего Ленина. Владимир Ильич очень обрадовался Кобе и с тёплым радушием принял его, картинно поругав, вернее, повторив фразу, которую он говорил и Троцкому: «оставили бесцельно фронт на произвол судьбы ради такого пустяка», однако комиссар по делам национальностей усмехнулся и ловко заметил, что Царицын он оставил на попечении командира Клима Ворошилова.

- Это очень талантливый руководитель и организатор, – с улыбкой говорил Коба. – Климентий отлично справляется с возложенными на него поручениями и мобильно реагирует на приказы. Я бы даже просил вас, Владимир Ильич, отослать ему такую же благодарственную телеграмму, какую вы давеча отправляли Троцкому – за освобождение Казани.

- Ишь, а не соразмерно ли? Товарищ Троцкий не только Казань отвоевал! Ещё Самару и белый легион в Сибирь отослал, а ваш друг Ворошилов всего лишь обороняет, – закичился Ленин, но всё его малое недовольство было нарочным. Он поощрил предложение Кобы и выслал благодарственную телеграмму Клименту.

И если последний радовался тому, как ребёнок радовался долгожданной игрушке, то Лев Давыдович, узнав о такой несправедливости, обиделся на Ильича, решив, что тот халатно и небрежно к нему относится и теперь во всём потакает какому-то Кобе, который, по сути, кроме продовольствия и обороны ничего не сделал. Долго обиду Лев не удержал, потому что гнев свой тут же спустил на подчинённых и на белогвардейцев заодно, а Коба только и усмехался: чёрт знает, что происходит с Троцким в том его поезде и какие, к его надежде, опасности его подстерегают.

В Москве Коба всего несколько раз за тот короткий срок пересёкся с Каменевым, с удивлением узнав, что того ещё в августе освободили от Финляндского узничества. С бывшим товарищем он не разговаривал более полугода, совершенно не зная, что у того произошло, как и Лев практически ничего не знал о Кобе. И как то получилось, что тогда – в сентябре, Каменев, идя по коридору Кремля, случайно столкнулся с комиссаром по делам национальностей, проходящему как раз навстречу. Коба нервно задержал дыхание: он хотел прибавить шаг и пройти мимо по своим делам как можно скорее, но Лев вдруг остановился, и ему пришлось сделать то же самое – вид Каменева был растерянным, но крайне взволнованным, словно тот давно хотел что-то сказать, но долго отчего-то молчал.

- Привет, К-коба, – чуть заикнувшись, произнёс Лев и тут же оцепенел, сам не зная, что говорить и говорить ли дальше. Он провёл над собой огромную работу, чтобы сделать этот первый, маленький шаг к примирению, а теперь нервничал оттого, что мог быть отвергнут.

Коба свысока поглядел на Каменева, сощурив как обычно жёлтые глаза, которые светились огоньком снисхождения и цинизма.

- Здравствуй, Лев, – протянул он, насторожившись. Сколь ни был Коба злопамятен и горд, интерес к тому, «а что же будет дальше» пересилил его принципы.

Каменев несколько секунд потоптался на месте – ему явно было некомфортно, он протяжённо вздохнул и выдавил из себя вопрос:

- Ты от Ильича, да? Уже вернулся из Царицына?

- Да, но на время, завтра я снова уезжаю, – отвечал Коба, всё больше суживая глаза, подозрительно изучая поведение Каменева. – А ты… уже вернулся из Финляндии?

- Угу, – пробубнил Лев, энергично кивая головой. – Вечно у меня лето как-то боком выходит. – Каменев сразу же как-то нервно захихикал после своих слов, но тут же замолчал, увидев на лице Кобы неподдельный скепсис. – Ты, это… как окончательно приедешь – заходи…

И вот Коба приехал. По отношению к бывшему товарищу его брало некое смятение, а более он ни о чём в ту пору не сокрушался. Нарком был относительно рад тому, что Троцкий всё ещё бороздил РСФСР, а потому ни тот, ни другой не могли лицезреть друг друга. Дзержинского он тоже не увидел: председатель ВЧК сбежал в Швейцарию – там, в эмиграции проживала его семья. Не только Коба был удивлён сим фактом: Феликс Эдмундович никогда никому не говорил и не рассказывал о своей семье, о том, что у него были жена и сын, но такого не ожидал никто – что председатель ВЧК бросил страну и работу. Об истинных причинах того поступка догадывались лишь единицы…

Надя прекрасно понимала, что Кобе было необходимо помириться с Каменевым, но заговорить об этом откровенно какое-то время стеснялась: не её это дело – думала она по началу, однако потом осмелилась поинтересоваться о том на правах жены.

- Я вижу, что тебя тревожит, – с заботой говорила она, но Коба жестко прерывал её слова.

- Меня тревожит только моя работа.

- Прошу, не оговаривайся, – Надя хмурилась, хоть и была смелой девушкой, но возразить у неё не было мощи. – Человек не должен быть один.

- У меня есть ты, так что ещё?.. – ворчал Коба.

- Нет, должен быть хотя бы один друг – всегда, – горячо возразила Аллилуева. – В Царицыне, понимаю, был Климент, но он там остался, а ты – здесь. И Каменев здесь! – прибавила она с восклицанием. Нарком, когда его к чему-то принуждали, выходил из себя: он злился и даже переходил на жуткий крик.