- Бесы – есть разрушение! – снова повторял священник, упрямо настаивая на спокойствии духа. – Они разрушают твою сущность, искушая тебя на подобные слова и поступки.

- Нет! – голос Виктории сорвался и раздался глухим эхом. – Я свободна, когда говорю подобные слова, ибо говорю я то, что думаю! Человек создан, чтобы созидать и разрушать. Созидание – не всегда полезно, а разрушение – не всегда плохо.

- За что ты бунт хочешь учинить?

- За людей, за мораль и справедливость, – девушка осеклась и шепотом добавила, – а главное – за себя. Чтобы окончились страдания мои и людские. Раз и навсегда. Чтобы смерти не ждать, чтобы Рай был на Земле, а не Ад.

- А нужно ли людям такое благочестие? – священник внимательно наблюдал за реакцией девушки. – Ты у них не спрашивала, а ежели они не пренебрегут хлебом земным ради хлеба небесного?

- О каком хлебе земном вы говорите? – устало произнесла Виктория, опуская глаза. – Его-то нет. И пренебрегать и терять нечего. А если и терять, то только свои цепи.

- Ты сама в цепях. Сбрось цепи с себя и мир измениться вокруг и больше не будет тебя мучить дьявол.

- Почём мне знать, что это дьявол? Может, это Он говорит со мной. Бог. Какой он есть на самом деле…

Священнослужитель вздохнул: ему приходилось не раз исповедовать душевнобольных, но слышать подобные слова от молодой девушки, которая жестами ещё совсем ребёнок, ему стало страшно. «Бедная грешница, – вновь вздохнул он. – Совсем запуталась в самой себе, потерялась, с ума сошла. Но, видимо, не крепко-то и сошла, в чём-то даже она и права… Господи, прости меня за мысли мои – раскольница она. И разве могу я такую исповедовать?»

-… я хочу за всё у вас прощения простить. Я проклинаю совесть, но, видимо, она у меня ещё осталась, и потому, прежде я не потеряю её совсем, я прошу у всего мира прощения. За то, что я сказала только что. Иначе не кому, иначе я сойду с ума, как и думаете вы, наверняка, – Виктория вздрогнула, наклонила голову и быстро картинно перекрестилась. – Помолитесь за меня… – сказала она неумело, натянуто, словно и не хотела того говорить. – За Нику, а ещё… за упокой душ…

- Каких душ?

- В Евангелие сказано, что каждому должен простить их грехи Господь, ибо прощение равно спасению и очищению душ, – горестно, но и одновременно вдохновенно проговорила она, устремляя взор к небесам, на вершину купола.

- Да, это действительно так, – кивнул священник. Виктория взглянула на него по-простому, по -доброму, глаза на этот раз сверкали неподдельной тоской и печалью. Не задумавшись о том, о какой абсурдности желает она простить, девушка странно улыбнулась и ухватилась руками за шаль.

- Так вот, просите о прощении и поминании душ Владимира, Льва, Феликса и Иосифа. Запомните и помолитесь. Они не святые, вовсе не так, как икона мученической царской семьи, они – грешники страшные, но даже и они заслуживают прощения, если есть тот свет, то мучаются они тяжко. Доброго слова никто за них не скажет, но я скажу и прошу вас всей душой и сердцем – помолитесь за них и за страдание всё человеческое.

Священник тогда не понял, что речь идёт именно о тех, кто учинил в своё время чудовищные гонения на его церковь, не понял также и ту, кто стоял тогда перед ним и, преклонив почтительно голову, исповедовался в тяжкой своей думе. Он перекрестил её, даже удостоверился: точно ли родственники вышеперечисленных людей не молятся за них, и пообещал прочесть их имена на отпевании, грядущее сразу после шести часов. И как бы ни хотела тогда бы Виктория остаться и удостовериться в искренности слов, но ей необходимо было уходить.

Отправляясь на Петровскую набережную, к тому месту, где стояла на воде «Аврора», девушка в задумчивости рассуждала о поступке своём. О многом она не рассказала, лишь о самом важном, что беспокоило её именно в ту минуту, а как она хотела поговорить о семье своей, которая была уже ею давно стерта из памяти. И она соврала: был на ней крест – скрещённые алые молот и серп, и горевшая над ними алая звезда.

На набережной Виктория планировала место выезда: Миша же должен был зачистить следы. Однако девушка удивилась, когда никого не застала на месте встречи. В голове она рассчитала, что на автомобиле её мощности до Петербурга реально доехать за пять или даже четыре с половиной часа. Форс мажор мог составить примерно час, и он включался в это время. «Если я позвонила в час дня, сейчас уже полчетвёртого, то… у Орлова-то время ещё есть», – успокаивала себя Вика. Но в сознание в такие минуты проникают непонятные мысли, какие пугают или даже сбивают с толка. Сжав зубы, девушка скрестила руки на парапете и всё, что ей оставалось делать – ждать.

Отчего-то думалось ей, что она в последний раз видит этот город, хотя за пару месяцев она успела побывать везде, где только можно, и была очень рада однажды, застав дом, в котором некогда жил Фёдор Достоевский. Теперь же Дементьева смотрела на Неву, на «Аврору», словно в забытье – без сознания, а как-то даже рассеяно, не задумываясь каждый раз и не восхищаясь внутреннее.

«Ну, «Аврора». Ну, выстрелила. Ну, революция. Разве сейчас удивишь кого-нибудь революцией? Это тогда, ещё десять лет назад все боялись этой темы, как огня. А теперь же это повседневность. Как иначе события предопределять? Вот идут люди. И все они знают, что что-то будет. Не революция, так другая война. А хуже войны только деградация. Какой, однако, цинизм. Все прекрасно понимают, что, возможно, не доживут до конца месяца, знают про беспорядки и стычки – знают, но молчат. Будто бы и нет ничего. И предпосылок нет, и даже СМИ, которые как бы пытаются смягчать обстановку уже открыто заявляют о терроре. Что нам с того, что было с Ливией, Ираком, Украиной, Сирией, Турцией, Египтом, Испанией, Бразилией, Венесуэлой, Германией и Францией – с половиной мира? Мы живём в иной стране, будто и не в этой Вселенной. И мировая революция словно и не касается нас. Эх, Миша, Миша. До сих пор, наверное, думает, что про теорию Троцкого я ему просто так рассказывала и забралась так глубоко, аж в семнадцатый. Я бы тоже того не хотела, но если такой план, то что я могу поделать? Иначе Третью мировую тоже будем списывать на «Брестский мир»? И Гражданскую? Да разве на то история нам даётся, чтобы она повторялась? Не правда! История даётся, чтобы она ни в коем случае не повторилась и не встала на те же грабли…»

По набережной топтались стайки голубей, какой-то мальчик лет шести, шумно визжа, гонялся за птицами и пугал их, а его мать, несмотря на то, что была в каблуках, старалась поймать мальчика, но озорник юлил с невероятной скоростью.

- Не смей, То! Не трогай их! – кричала ему мать, угрожающе размахивая сумочкой. То или, как Вика поняла, Толя, даже не думал останавливаться. Он, словно не слышал возмущений, поднимал пыль на дороге, и, весело махая руками, разгонял голубей. Когда птицы разлетелись, То, наконец, угомонился, замер, чтобы отдышаться, и взгляд мальчика упал на крейсер, за который и улетели голуби.

- Мам, мам! Что за корабль? – воскликнул он, вопрошая, подтягивая лямки рюкзака. Виктория, стоявшая в стороне, перевела взгляд на мальчика. Разумеется, она улыбнулась. Она всегда улыбалась, когда не только дети, но и взрослые невольно спрашивают или делают замечания в её присутствии касательно предмета её специализации. Именно тогда появляется желания вмешаться, взять да и вставить свою ремарку – проявить себя, так сказать, во всей красе и знании предмета. Но мать , воспользовавшись паузой, крепко схватила То за руку и потянула за собой.

- «Аврора», То. Был такой крейсер.

- Это тот, про которого песня?

- Да-да, пойдём скорее, к тёте Оле на именины и так опаздываем…

- А что он сделал?

- То, вон на табличке написано! – нетерпеливо отвечала мать, указывая на позолоченную таблицу. – Выстрелила в «Зимний дворец».

- А зачем?

- Революция была сто лет назад, – вкрадчиво пояснила женщина. – Пойдём же!.. А то тётя Оля маму твою сократит…

Виктория вздохнула: и как она даже не заметила, как постепенно революция становится обыденностью и повседневностью. Она понимала – почему. Не только из-за ситуации в мире.